Руссо и Революция - Уильям Джеймс Дюрант
Там он постучал в дверь деревенского священника, преподобного Бенуа де Понтверра. Возможно, ему рассказывали, что старый куратор так стремился обратить в свою веру бродячих женевцев, что хорошо кормил их, полагая, что сытый желудок способствует развитию ортодоксального ума. Он накормил Жан-Жака хорошим обедом и велел ему «отправиться в Анси, где вы найдете добрую и милосердную даму, которой щедрость короля позволяет обращать души от тех заблуждений, от которых она с радостью отказалась».16 Это, добавляет Руссо, была «госпожа де Варенс, новообращенная, к которой священники ухитрялись посылать тех несчастных, кто был склонен продать свою веру; с ними она была вынуждена разделить пенсию в две тысячи франков, пожалованную ей королем Сардинии». Бездомный юноша решил, что часть этой пенсии может стоить мессы. Через три дня в Анси он предстал перед мадам Франсуазой-Луизой де Ла Тур, баронессой де Варенс.
Ей было двадцать девять лет, она была красива, грациозна, нежна, щедра, очаровательно одета; «не может быть более прекрасного лица, более тонкой шеи или красивых рук более изысканной формы»;17 В целом она была лучшим аргументом в пользу католицизма, который Руссо когда-либо видел. Она родилась в Веве в хорошей семье и совсем молодой вышла замуж за месье (впоследствии барона) де Варенса из Лозанны. После нескольких лет болезненной несовместимости она оставила его, переправилась через озеро в Савойю и получила покровительство короля Виктора Амадея, находившегося в то время в Эвиане. Поселившись в Анси, она приняла католичество, будучи уверенной, что если ее религиозный ритуал будет правильным, то Бог простит ей случайные любовные связи; кроме того, она не могла поверить, что нежный Иисус отправит мужчину — и уж точно не красивую женщину — в вечный ад.18
Жан-Жак с радостью остался бы с ней, но она была занята; она дала ему денег и велела отправиться в Турин, чтобы получить образование в Хосписе Святого Духа. Его приняли там 12 апреля 1728 года, а 21 апреля он крестился в римско-католическую веру. Писал тридцать четыре года спустя — через восемь лет после возвращения в протестантизм — он с ужасом описывал свой опыт пребывания в хосписе, включая покушение на его добродетель со стороны мавританского товарища-катехумена; он представлял, что подошел к обращению с отвращением, стыдом и долгими проволочками. Но, видимо, он приспособился к условиям, в которых оказался в хосписе, поскольку оставался там без принуждения более двух месяцев после принятия в Римскую церковь.19
В июле он покинул хоспис, вооружившись двадцатью шестью франками. После нескольких дней осмотра достопримечательностей он нашел работу в магазине, куда его привлекла внешность женщины за прилавком. Он сразу же влюбился в нее; вскоре он встал перед ней на колени и предложил ей всю жизнь. Мадам Базиль улыбнулась, но не позволила ему пройти дальше своей руки; кроме того, с минуты на минуту должен был появиться ее муж. «Мои неудачи в отношениях с женщинами, — говорит Руссо, — всегда объяснялись тем, что я слишком хорошо их любил»;20 Но такова была его природа — находить больший экстаз в созерцании, чем в исполнении. Он снимал свою возбужденность «той опасной добавкой, которая обманывает природу и спасает молодых людей моего темперамента от многих расстройств, но за счет их здоровья, их бодрости, а иногда и жизни».21 Эта практика, усугубленная страшными запретами, возможно, сыграла тайную роль в развитии его раздражительности, романтических увлечений, дискомфорта в обществе и любви к одиночеству. Здесь «Исповедь» откровенна до беспрецедентности:
Мои мысли были постоянно заняты девушками и женщинами, но в свойственной мне манере. Эти мысли приводили мои чувства в постоянную и неприятную активность…Мое возбуждение доходило до того, что, не имея возможности удовлетворить свои желания, я разжигал их самыми экстравагантными маневрами. Я искал темные переулки, укромные убежища, где я мог бы на расстоянии предстать перед лицами [другого] пола в том состоянии, в котором я хотел бы быть рядом с ними. Они видели не непристойный предмет — я и не мечтал об этом; это был смешной предмет [ягодицы]. Глупое удовольствие, которое я испытывал, демонстрируя их на их глазах, не поддается описанию. От этого был всего лишь шаг до желаемой процедуры [порки]; и я не сомневаюсь, что какая-нибудь решительная женщина, проходя мимо, устроила бы мне развлечение, если бы у меня хватило смелости продолжать.
Однажды я расположился в глубине двора, где находился колодец, к которому часто приходили за водой молодые женщины дома. Я предложил девушкам… зрелище скорее смехотворное, чем соблазнительное. Самые мудрые из них сделали вид, что ничего не видят; другие начали смеяться; третьи почувствовали себя оскорбленными и подняли тревогу.
Увы, ни одна девушка не предложила побить его; вместо этого появился гвардеец с тяжелой шпагой и страшными усами, за которым следовали четыре или пять старух, вооруженных метлами. Руссо спасся, объяснив, что он «молодой чужеземец из высшего рода, чей разум не в себе», но его средства могут позволить ему впоследствии заслужить их прощение. Ужасный человек был тронут и отпустил его, к большому неудовольствию старух.22
Тем временем он устроился лакеем в услужение к госпоже де Верчеллис, туринской даме с высоким уровнем культуры. Там он совершил преступление, которое тяготило его совесть до конца жизни. Он украл одну из разноцветных лент мадам; когда его обвинили в краже, он притворился, что ее дал ему другой слуга. Марион, которая была совершенно невиновна в краже, пророчески упрекнула его: «Ах, Руссо, я думала, что у тебя добрый нрав. Вы делаете меня очень несчастной, но я бы не оказалась в вашем положении».23 Оба были уволены. В «Исповеди» добавляется:
Я не знаю, что стало с жертвой моей клеветы, но маловероятно, что после этого ей удалось бы устроить свою жизнь, поскольку она страдала от обвинений, жестоких для ее характера во всех отношениях…Мучительное воспоминание об этой операции… до сих пор тяготит мою совесть; и я могу с уверенностью сказать, что желание хоть в какой-то мере освободиться от нее в значительной степени способствовало принятию решения написать мою «Исповедь».24
Эти шесть месяцев в качестве лакея наложили отпечаток на его характер; при всем своем сознании гениальности он так и не смог добиться самоуважения. Молодой священник, с которым он познакомился во время службы у госпожи де Верселлис, внушил ему, что его недостатки можно преодолеть, если он будет искренне
