Русская идея. От Николая I до Путина. Книга первая (1825–1917) - Александр Львович Янов

Погодите, однако. Поколение Чаадаева одержало в своей Отечественной войне еще более великую победу — над самим Наполеоном! Взяло Париж. Но «нет, тысячу раз нет, — писал Чаадаев, — не так мы в молодости любили свою родину. Нам и на мысль не приходило, чтобы Россия составляла какой-то особый мир». И мы ХОТЕЛИ стать частью, говоря его словами, «великой семьи европейской». Так откуда же это лживое «всегда были чужими» в устах сегодняшних русских националистов?

«Особенно же мы не думали, — продолжал Чаадаев, — что Европа готова снова впасть в варварство. Мы относились к Европе вежливо, даже почтительно, так как мы знали, что она выучила нас многому и, между прочим, нашей собственной истории». Ему все это представлялось само собой разумеющимся. Он с этим вырос и был в ужасе от бездны, в которую готовы были обрушить его страну «новые учителя» (националисты и впрямь были в его время внове).

В одном, впрочем, ошибся Чаадаев сильно. Он-то надеялся, что националистический морок рассеется скоро, едва продемонстрирует его губительность жизнь. «Вы повели все по иному, и пусть, — писал он, — но дайте мне любить свое отечество по образцу Петра Великого, Екатерины и Александра. Я верю, что недалеко время, когда признают, что этот патриотизм не хуже всякого другого». Далеко, увы, на самом деле было такое время, непредставимо далеко. Уже при Александре III, в 1880-е, вернейшему из последователей Чаадаева Владимиру Сергеевичу Соловьеву приходилось отчаянно протестоватьпротив «повального национализма, обуявшего наше общество и литературу». И голос его звучал в тогдашней России так же одиноко, как голос Чаадаева за полвека до этого. Как, боюсь, звучит и мой голос еще каких-нибудь 130 лет спустя. Не рассеивается морок. Все тот же вокруг «повальный национализм». И происходящий из него произвол власти все тот же.

Я даже не об этнической пене, которая бьет в глаза, потому что на поверхности, я об официальном, имперском национализме в духе С. Ю. Глазьева, А. Г. Дугина или Н. А. Нарочниц- кой. На бесплодность его обратил внимание еще Соловьев, когда писал: «Утверждаясь в своем национальном эгоизме, Россия всегда оказывалась бессильною произвести что-нибудь великое или хотя бы просто значительное. Только при самом тесном внешнем и внутреннем общении с Европой русская жизнь действительно производила великие политические и культурные явления (реформы Петра Великого, поэзия Пушкина)».

Пропагандисты национального эгоизма оперируют не аргументами (о документах и говорить нечего), но расхожими прописями времен Чаадаева, вроде «мистического одиночества России в мире» или ее «мессианского величия и призвания».

Д. С. Лихачев

Понятно, почему, подменяя рациональную аргументацию туманным — виноват, не нашел более приличного слова, — бормотанием, эта эпигонская манера дискуссии провоцирует оппонентов на не вполне академическую резкость. Можно поэтому понять покойного академика Д. С. Лихачева, когда возражал он им так: «Я думаю, что всякий национализм есть психологическая аберрация. Или точнее, поскольку вызван он комплексом неполноценности, я сказал бы, что это психиатрическая аберрация».

В отличие от Дмитрия Сергеевича я не стану обижать певцов национального эгоизма подозрениями по поводу их душевного здоровья. Я лишь обращу внимание читателей на окружающую их реальность, которой обязаны они Русской идее. Это ведь она, Русская идея, обрекла Россию на дурную бесконечность произвола власти, на любовь к родине «на манер самоедов». Обрекла, лишив ее европейской способности к САМОСТОЯТЕЛЬНОЙ политической модернизации. Достаточно ведь просто задуматься, почему Германия, едва воссоединившись с европейским сообществом, эту способность обрела, а Россия — при всех (!) режимах — не может.

Я подчеркиваю, что не обрела Россия способность к политической модернизации ни при Александре III, ни при Ленине, ни при Сталине, ни при Брежневе, ни при Ельцине, ни при Путине, все ведь, кажется, перепробовала, но не обрела. Так не пора ли вспомнить о гипотезе Чаадаева? О том, что НИКОГДА не обретет ее Россия, не избавившись от Русской идеи?

* * *

А. Г. Дугин

Диву даешься, когда видишь, что вспомнили о чаадаевском уроке не в Москве, а в Киеве. И неожиданно оказалось, что способен он, этот европейский выбор (и как еще способен!), вдохновить и мобилизовать не только политиков, но и страну! А ведь именно в нем и содержится, если верить величайшим русским умам всех времен, Чаадаеву, Пушкину, Соловьеву, ответ на поставленный здесь вопрос: что мешает России выучить судьбоносный урок европейской истории? Тем более выглядит это странно, что сформулирован-то был этот ответ в свое время не в Киеве, а именно в Москве. И именно для России.

Глава 2

ДЕКАБРИСТЫ

Парадоксально, наверное, начинать популярную историю Русской идеи с декабристов, ни сном ни духом к ней непричастных. Но без них, боюсь, тоже не обойтись. Это ведь все равно, как если бы начать историю путинизма, не упомянув полную надежд и веселой дерзости гласность конца 1980-х. Контраст исчез бы. Помните слова Чаадаева: «Не так, тысячу раз не так любили мы в молодости свою родину». Не так, имел он в виду, как русские националисты. Тем более уместен здесь этот чаадаевский контраст, что, судя по читательской почте, не любят сегодня в России декабристов, сильно не любят. Может быть, из-за надоевшего школьного «декабристы разбудили Герцена» (которого тоже, кстати, не любят)? А может быть, просто не знают о них ничего, кроме того, что они были против царя, а советская пропаганда превозносила их до небес? Не знаю почему. Но знаю, что разобраться в этом нужно.

Сенатская площадь 14 декабря 1825

Нет, не защитить декабристов, Боже упаси, только разобраться. Постоять за себя они могли и сами. Как смогли Пушкин или Михаил Лунин, эти «декабристы без декабря» (в узком смысле так называли в их время людей этого круга, которые по разным не зависящим от них причинам не участвовали в восстании, но без колебаний признали, что «при других обстоятельствах действовали бы в духе оного»). В широком смысле «декабристами без декабря», то есть сочувствующими, были тогда практически все русские европейцы той эпохи. Что до тех, кто вышел на площадь, то довольно вспомнить уцелевшую записку подполковника Гаврилы Батенкова, переданную из Петропавловской крепости в ожидании смертного приговора: «Наше тайное общество