В Маклаков - Убийство А Ющинского (Речь в Киевском Окружном Суде 25 октября 1913 года)
И такая уверенность в этом, такое спокойное и покорное отношение к этому, это безмолвное подчинение преступлению, разве оно было бы возможно, если бы, в наших сыскных отделениях, в нашей полиции были другие порядки, если бы их только впервые применили в деле Ющинского? Увы, это картина привычная. И она объясняется одинаково и неуважением к человеку, и самомнением. Когда {14} на Луку Приходько улик вовсе не было, а было одно только подозрение, то сыскную полицию все-таки малейшее возражение против ее предположения приводит в негодование. Когда им говорят, что они ошибаются, они смело говорят, что это ложь. Как с ними смеют спорить, как смеют думать, что они ошибаются!
Это простейшие приемы нашего сыска. Горе нам, что они существуют, слава Богу, если этот процесс послужит нам на пользу, если он вызовет не только минутное негодование прокурора, если навсегда будут осуждены такие приемы. Но видеть в этом что-то особенное, чего в других делах не встречалось, видеть в этом следы еврейской руки - значит быть лучшего мнения о наших обыкновенных порядках, чем они этого стоят; и если прокурор будет так думать, он этого зла не уничтожит.
Но у обвинителей есть другой козырь; в деле Ющинского проявилась не одна беспомощность и неумелость наших официальных расследователей; в нем было то, о чем говорил прокурор, но чего обыкновенно не бывает, - были добровольцы, частные, сыщики, расследователи по собственному почину. Это вещь необычная, об ней надо поговорить, и они, эти добровольные сыщики, сыграли в этом деле свою роль, злополучную роль. Мы тут с прокурором будем во многом согласны. Да, эти добровольцы появились с разных сторон, и когда я видел их, то мне было и больно, и обидно. Вот один из таких добровольцев расследователей - репортер Барщевский, тот самый Барщевский, который 22 марта явился к следователю и дал ему показание, будто мать Андрюши Ющинского в чем-то виновата, потому что она не плакала, когда явилась к ним в редакцию. Когда я смотрел на этого господина Барщевского, мне было так же неприятно смотреть на него, как, вероятно, и прокурору. Я тоже {15} думал: "Вот человек, который воображает, что мать должна плакать у него на глазах, который удивляется, если мать пришла и не плачет, который не умеет молчаливого горя отличить от показного". Мать не плачет в приемной редакции, не изливает своего горя ему, г. Барщевскому, и этого для него уже достаточно, чтобы бежать к следователю, чтобы решиться заявить на родную мать подозрение.
Когда прокурор говорил, что это подозрение дорого стоило Приходько, потому что из-за этого подозрения их держали под арестом, из-за него им грозили, он был прав, но, гг. судьи, тут, как и везде, нужно быть справедливым. Это грустно, что было так сделано, но когда и в этом видят какую-то планомерность, когда вам теперь говорят, смотрите, как еврей Барщевский действовал в пользу евреев, смотрите, когда еще он начал отводить от них подозрения, тогда приходится, сказать: это неправда, это опять ночные страхи! Это кошмар, который пропадет, как только вы на него посмотрите днем.
Ведь в этот момент, двадцать второго марта, никакого подозрения ни на Бейлиса, ни на евреев и не было вовсе. Было загадочное убийство и только. Отводить кому-нибудь глаза и заметать следы было бы бесполезно, но было бы не только бесполезно, но и очень глупо, потому что показания Барщевского будут все равно проверяться. Пусть он бросил подозрение на Приходько. Сыскная полиция могла поверить ему и арестовать Приходько. Она могла поступить в этом случае, как всегда поступает, - держать под арестом, грозить, обманывать, уговаривать. Это большое горе для них, но ведь этим все и окончилось. Ведь Луку Приходько и его родных на суд из-за этого бы не поставили, а если бы и поставили, то был бы скандал, неправда бы обнаружилась. Это само могло бы создать подозрение, {16} и отводить глаза таким способом, когда еще никакого предположения на евреев не было, отводить глаза на заведомо невиновных, - ведь это был бы простой и глупый прием.
А здесь говорят все время, что еврейство организовано и действует планомерно. И вдруг с первого шага такая нелепость! Почему г. прокурор этому верит, а не хочет верить в то, что на самом деле так ясно и просто? Показание Барщевского на Приходько вовсе не тонкий шаг со стороны еврейства, а очень глупый и бестактный шаг со стороны газетного репоpmepa.
Газетный репортаж имеет свои дурные стороны: он живет сенсацией, - тот, кто раньше разблаговестит про преступление, заработает деньги, и, что важнее денег, - создаст себе славу. Репортеры и кидаются на всякую новость, любят примазаться ко всякому громкому делу, им приятно и лестно, что они первые об этом сказали, что именно они догадались. Об этом будут писать, о них будут говорить, они могут стать персоной. Эту суетливость мелкого газетного репортера, человека, который с таким пустяком побежал к судебному следователю, нужно строго осудить, разбранить. Но прокурору этого недостаточно, и глупый и противный поступок Барщевского изображается уже как обдуманное действие целого плана, как доказательство против еврейства.
Гг. судьи, если мы так будем смотреть на самые простые вещи, до правды мы не доберемся. Но эпизод с Барщевским только начало; после Барщевского произошло нечто несравненно более важное и сложное - началось пресловутое расследование Бразуля-Брушковского. И тут я соглашусь с тем, что вчера сказал гражданский истец, что Бразуль-Брушковский заслужил благодарность от обвинителей. Ему Бейлис может поклониться в пояс: из-за него он так долго сидит. Если {17} этот процесс идет так не ровно, так странно, то, конечно, мы обязаны этим Бразуль-Брушковскому. Подумайте сами, что бы стали делать обвинители, если бы у них не было Бразуль-Брушковского? О чем бы они стали говорить два слишком дня, если бы пришлось ограничиться только тем, что собрано против Бейлиса, - какими-то сплетнями о мяле? Ведь обвинителям нечего было бы делать! Ведь лучшие места из речей обвинителей, самые интересные страницы обвинительного акта, все посвящены разбору действий Бразуль-Брушковского, а не Бейлиса; и если мы сидим здесь больше месяца, то вовсе не из-за Бейлиса, а из-за Бразуль-Брушковского. За это ему можно сказать "спасибо".
Но, гг. присяжные заседатели, все-таки нужно быть справедливым. Думать, что в расследовании Бразуль-Брушковского началась компания в пользу еврейства, что здесь начали заметать следы против Бейлиса, отводить подозрения в сторону - ведь это такие же ночные страхи, как и в вопросы с Барщевским. Глядите на вещи попроще и подумайте сами. Когда начал свое расследование Бразуль-Брушковский, какие улики против Бейлиса были в то время? Даже теперь, если взять только то, что говорили против Бейлиса, вы поразитесь бедностью этого багажа, а тогда улик было гораздо меньше! Все главное явилось позднее. Вы знаете, что показание Чеберяковой, будто ей говорил Женя, как на мяле схватили Андрюшу, - появилось гораздо позже, уже после разоблачения Бразуль-Брушковского; в то время еще не было показания Люды Чеберяковой, словом, не было ничего, и потому метаться, беспокоиться и заметать следы было, по крайней мере, преждевременно; и не из-за этого вовсе действовали люди, а совсем из-за других, личных причин.
Барщевский, как репортер, побежал {18} только к следователю, а Бразуль-Брушковский - тоже газетный сотрудник, только более высокого полета - этот стал во главе целого предприятия. Он здесь сам говорил, что поднял бы себе цену на газетном рынке, если бы ему удалось раскрыть это дело. Так в дело правосудия замешалась газетная суета, загадочным убийством занялись в своих интересах газетчики и репортеры, и Бог им судья за все зло, которое они этим наделали. Но думать, что этой суетой евреи отводили глаза от виноватого, значит иметь очи и не видеть, иметь уши и не слышать. Но, скажут нам, и этого, конечно, отрицать мы не станем, кроме газетных работников делом Бейлиса заинтересовались и другие евреи.
Еще бы! Как евреям не заинтересоваться, гг. судьи, когда обвинение ставится так, как оно было поставлено? Евреи, говорит обвинение, убивают христианских детей; пусть это делают изуверы, но они все-таки это делают, на основании веры, на основании книг. Как же к такому обвинению может остаться равнодушным какой бы то ни было еврей? Нам здесь не раз говорили: посмотрите, когда еврея обвиняют, все еврейство, как один человек, подымается, а мы, русские, православные, если у нас есть изуверы, за них не вступаемся!
Да гг., когда мы сами русские, православные, когда мы сами, не обвиняя нашу веру, обвиняем того, кто ее изуверно толкует, чего же нам волноваться? Мы сами себе судьи, сами себя очищаем. А здесь мы, христиане, их книги порочим, их веру расследуем, мы про них говорим, что они христиан за людей не считают, что их дети горделиво смеются над христианскими детьми, а все евреи будут молчат, это их не касается! Да подумайте на минуту, что если бы мы, православные, в чужой стране, в каком-нибудь Китае, если бы мы там вдруг со стороны китайцев {19} подверглись обвинению в том, что наша вера, наше Евангелие учит употреблять китайскую кровь, если бы там начались такие процессы, разве мы, православные, не почувствовали бы себя задетыми, разве мы бы не сказали, что это навет против нас, и как бы нам ни говорили, что подозревают одних изуверов, мы бы поняли, что задели всех нас, что мы все должны помочь оправдаться тому, кого заподозрили. И если бы мы этого не поняли и спокойно сказали бы, что это нас не касается, это было бы стыдно для нас. И когда Марголин здесь говорил, что если бы у него попросили денег, чтобы раскрыть преступление, он, как еврей, считал бы себя обязанным дать эти деньги, он был тысячу раз прав, а во всем этом нет и следа улик против Бейлиса. Итак, нет ничего страшного и подозрительного в том, что были начаты частные расследования либо газетными работниками, которые искали в том своей выгоды и интереса, либо евреями, которые справедливо поняли, что дело касается их всех одинаково. Но когда я смотрю, кто это расследование делал, и как оно делалось, мне обидно и больно за них. Больно думать, что все эти люди были так наивны и легкомысленны. Эти Бразуль-Брушковские, которые умели только в газетах писать, они воображали, что перехитрят Веру Чеберякову, думали, что доберутся до правды, не замечали, как она водит их за нос. Да ведь Вера Чеберякова во много десятков раз умнее и хитрее их всех. Посмотрите, как по детски они все с ней поступали. Вот вам поездка в Харьков (я забегаю немного вперед). Здесь все поучительно. Обвинители хотят нас уверить, что поездку в Харьков придумал Марголин, чтобы там, в Харькове, подговорить Веру Чеберякову взять вину на себя. {20} Но, господа присяжные заседатели, подумайте хотя немного, можно ли этому верить? Нас хотят уверить, что самая поездка именно в Харьков устроена потому, что Марголин хотел ее скрыть, правда ли это? Казалось бы в Харькове, чужом городе, укрыться не трудно; можно не прописаться, своего имени не называть, остановиться в малоизвестной гостинице, свидеться с Чеберяковой в кабинете ресторана и никаких доказательств ни свидания, ни даже пребывания в Харькове не останется. А, между тем, как только стали искать следов Марголина в Харькове, их тотчас нашли: и где же? Там, где всего проще их было не оставлять, на счете буфета. Фамилию там даже не спрашивают, а Марголин свою сказал. Так ли скрываются? Обвинители нам указывают, что он не прописался в гостинице.
