Израиль Мазус - Ожидание исповеди
Мы затопили печь и, не зажигая света, при открытой дверке - так таинственней и душевней, - не спеша, заговорили о несправедливой опале Жукова. С тем, что опала несправедлива, были согласны все. Карнаухов сказал, что пусть бы Жуков даже и совершил что-то предосудительное, пусть, но на глазах всего народа его никак нельзя было наказывать. Ведь он - народный герой. Борис насмешливо спросил: "Значит, незаметно надо было наказывать?" Карнаухов ответил: "Уж если обязательно наказывать, то да, незаметно". Борис засмеялся: "Станет тебе Сталин деликатничать, как же, как же... Да он на глазах всего народа не то что прогнать, но и застрелить может". Такие слова оказались для Карнаухова совершенно неожиданными. Еще ни разу в разговорах против власти мы не заходили столь далеко. Его глаза под стеклами очков округлились: "Опомнись, Борис! Можно ли такое говорить?! Про Сталина так нельзя. Он этого не заслужил".
Я небрежно бросил в огонь недокуренную беломорину и проговорил: "Заслужил, заслужил". Карнаухов растерянно посмотрел на меня: "И ты тоже? Что это на вас сегодня нашло? Сталин... Да ведь это же святой человек!". Элькин со страхом и восхищением переводил глаза с одного лица на другое: "Ребята, ребята, погодите, давайте во всем спокойно разберемся..."
В печке прогорели дрова, и разговор тоже угасал. Карнаухов был расстроен потому, что доводы его оказались ничуть не сильнее наших. Тем более что в горячке спора он обронил слова про наклонную плоскость, на которую мы с Борисом будто бы встали. В ответ он услышал наш вызывающий хохот.
У нас тоже радости было мало. Ведь если бы к концу вечера вдруг оказалось, что Карнаухов и Элькин признают нашу правоту, то вряд ли бы мы решились раскрывать себя перед ними. А тем более звать в новую пятерку. Это было бы неловко. Они бы тогда сообразили, что мы всего лишь охотились на них.
На следующий день Борис, выплюнув окурок, разочарованно бросил: "Сколько времени ухлопали впустую!" Я ответил: "Да куда они денутся? Погоди, придут еще вопросы задавать..." Вот здесь я сильно ошибался. До ареста оставалось чуть более двух недель.
Тогда же, когда мы с Борисом на свой страх и риск пытались оживить деятельность нашей пятерки, в городе Воронеже стали происходить весьма неприятные события. Тарасов получил из Воронежа тревожное сообщение и срочно отправился на встречу с Алексеем Шубиным. День 7 ноября Тарасов провел в Воронеже. Оттуда он приехал весьма встревоженным. Что-то сильно тяготило его. Однако вопросов мы не задавали. Было понятно, что суть проведенных в Воронеже переговоров является тайной. Правда, одну фразу Тарасов все же обронил: "Во время моей поездки выявились серьезные разногласия между мной и Шубиным по вопросам тактики ведения борьбы".
Не требуя дополнительных подробностей, мы стали успокаивать Тарасова. Я даже чуть было не сказал, что в нашем деле разногласия неизбежны. Достаточно хотя бы вспомнить отношения Ленина с Плехановым. Но промолчал.
Это была единственная встреча вчетвером после возвращения Тарасова из Воронежа. На следующий день Тарасов передал Борису через родных, что заболевает. Появилось первое чувство тревоги.
18 ноября утром Борис сообщил мне, что была предпринята попытка арестовать Тарасова. Скрипнула калитка, после чего Тарасов услышал шаги во дворе. Была середина ночи. Не зажигая света, Тарасов разглядел приткнувшуюся к забору машину.
Он был одет и, не дожидаясь стука в дверь, ушел задними дворами. Я спросил: "Где он теперь?" Борис ответил, что ночь Тарасов провел у него в сарае. И спросил: "Ключи от теткиной комнаты все еще у тебя?"
Вечером, едва стемнело, мы привели Тарасова на Мартыновку. Оставили воду, электрическую плитку, еду и рефлектор. Проблема была только с туалетом. Но и здесь нашли решение. Я принес помойное ведро и наполовину заполнил его водой. Мы еще не знали, что это был прообраз "параши", с которой нам вскоре предстояло познакомиться на Лубянке. Правда, Тарасову такой туалет был не по душе, и он даже попробовал, опорожнив очередную консервную банку, сходить в нее "по-большому". После чего из форточки на веранде выбросил банку в сад. Ночи были морозные, и когда днём я пришел его навестить, то увидел картину, которая меня ужаснула. Под верандой стоял сосед с нижнего этажа и с удивлением разглядывал поставленную на пенек банку. Для меня разгадать тайну этой банки было несложно. Опорожнив ведро на помойке и вернувшись, я строго посоветовал Тарасову больше так никогда не делать.
Времени у нас было мало. Тетка мансарду продавала, и со дня на день должны были приехать покупатели. Тарасов писал записки, с которыми я мотался по городу. Искал для него зимнюю квартиру. Были у Тарасова и некоторые планы поездки в город Ашхабад, где в тот год случилось землетрясение. В разрушенном городе было легче приобрести новые документы.
Все адресаты, к которым я приезжал, были молодыми женщинами. Одна из них, Майя Симкина, просила приехать еще раз. Они с Тарасовым обменялись записками. Ответную Тарасов мне прочитал. Он раскрывал себя перед Симкиной полностью. Текст записки велел запомнить. При возникновении любой опасности ее следовало уничтожить. Теперь я был почти уверен, что Симкина - это и есть пятый член нашей пятерки. Когда знакомились, я назвал себя Сашей.
Между тем, родители Тарасова обратились в милицию с просьбой найти пропавшего сына. На него был объявлен Всесоюзный розыск.
Я приходил домой очень поздно. Было не до еды, и я страшно исхудал. Мама каждое утро с беспокойством смотрела на мое лицо и, покачивая головой, говорила, что меня надо показать врачу. Наконец окончательно договорились с Симкиной. Было решено, что я приведу ее к Тарасову. На всякий случай, к дому на Мартыновке вел Симкину окружным путем. Только потом сообразил, что зря. Дом стоял напротив 8-й женской школы, которая в тот вечер была ярко освещена. Пока Тарасов и Симкина разговаривали, я со стороны 8-й школы наблюдал за дорогой.
Прощаясь со мной на платформе, Симкина сказала, что завтра у Тарасова появится надежное укрытие и что всю дальнейшую заботу о нем она берет на себя. Во мне немедленно шевельнулось нехорошее, радостное чувство освобождения, за которое мне тут же стало стыдно. Вообще же мысли мои в те дни очень сильно раздваивались. С одной стороны, я хорошо понимал, каким именно событием будет завершена наша подпольная деятельность, а с другой - с нетерпением ждал лета 1949 года: в секции, которую я посещал, должны были начаться прыжки с парашютом. В авиационно-технологический институт я поступил после того, как провалил экзамены в медицинский. Поступил легко и сразу же уверовал в то, что авиация - это моя судьба.
На следующий день, когда стемнело, мы с Тарасовым поехали в Москву. Тарасов сказал, что после многодневного сидения взаперти слух его с наслаждением воспринимает звуки ночного города. Тонким слоем лежал недавно выпавший снег. Дом, где я должен был оставить Тарасова, находился недалеко от метро "Маяковская". От Белорусского вокзала шли пешком. Так было безопаснее. Нашли дом, подъезд, квартиру. Долго звонили, но к нам никто не выходил. Появилось острое предчувствие реальной опасности. Даже показалось, что за нами следят. От предполагаемого "хвоста" ушли дворами. Вернулись в Кунцево. По дороге на Мартыновку попадалось необычно много милиционеров. Однако дошли благополучно. Окончательно успокоились, когда поднимались по лестнице. Толкнув общую дверь, я обнаружил, что она заперта изнутри. Это означало, что нам не повезло - приехал кто-то из соседей. Стучать в дверь не хотелось. Я сбросил на руки Тарасову пальто и через слуховое окно полез на крышу. Подобрался к веранде, распахнул форточку и скользнул внутрь. Мне иногда и прежде приходилось так делать. Бесшумно вошел в комнату, зажег свет и подошел к двери, которая запиралась английским замком. Открыл дверь и замер. В коридоре стоял человек, который прямо в мое лицо направил дуло пистолета. Человек был в штатском. Еще двое в штатском ворвались в комнату и обыскали меня. Опускаю много подробностей. Скажу лишь, что вопросов почти не задавали. Перед тем как увести из дома, велели надеть пальто. На мне были толстый свитер и пиджак. Я сказал, что в такую погоду пальто еще не ношу. Вывели на Мартыновку и повели в сторону Минского шоссе. Шли в полном молчании, пока за спиной издалека что-то громко не прокричали. Остановились. Подвели Тарасова. Он протянул мне пальто. Когда перешли Минское шоссе, стало ясно, что нас ведут на Комсомольскую улицу, где располагалось местное отделение КГБ. Об этой своей первой прогулке под конвоем я в 1969 году написал стихотворение, которое посвятил матери: "Как это было". Мама в том году умерла. Но еще в тюрьме, думая о самых первых мгновениях своего ареста, я написал вот эти строки:
Все! Последний миг свободы
На весах небесных взвешен.
Предо мною образ черный
С ощетинившимся дулом.
