Андрей Ястребов - Боже, спаси русских!
Быть может, наиболее кратко, емко и притом сдержанно описывает распространенное представление о русском характере французский ученый Жюль Легра: «Русские наименее дисциплинированный народ в Европе, но народ этот отличается смутным влечением к высшему, и это, по-своему, – глубокая религиозность, более мистическая, чем во Франции. Основные свойства русского народа: природное изящество, обаятельность, гостеприимство, мягкость, любовь к детям, женственность, ловкость, ум, способность к публичной речи, любовь к пассивным удовольствиям, гуманность, доброжелательность, жалость к страдающим, широкая натура, щедрость, неорганизованность».
Говоря о наиболее известной русской черте, отечественная литература, философия, публицистика, прежде всего, заверяют нас в том, что русские в любом вопросе отличаются максимализмом и ни в чем не знают удержу. Любят играть с опасностью, причем всерьез. И не только тогда, когда предаются радостям быстрой езды. Наши русские страсти гибельны, на какую область жизни они бы ни были направлены. Вспомним хотя бы «русскую рулетку» – игру на жизнь и смерть. Можно подумать, что это мнение недоброжелателей. Тем не менее, похоже, нам, русским, нравится такая репутация. Нам хочется быть исключительными, как в добродетели, так и во грехе. Словосочетания «русская умеренность» и «русская аккуратность» режут слух.
«Широк человек, я бы сузил»
Один из героев Достоевского размышляет о мировой истории. К ней применим, считает он, любой эпитет, кроме одного: «благоразумно». «На первом слоге поперхнетесь», – ехидничает он. Его рассуждения являются прекрасной иллюстрацией к русской истории и русскому характеру. Добрые мы – и жестокие. Ленивые – и трудолюбивые. Вольнолюбивые – и покорные. Какие угодно. Никак не ложится в ряд слово: «благоразумные».
В первую очередь о русском человеке говорят, что он широк. Его душа словно маятник с очень большой амплитудой: грешит – потом кается, нынче ругает Русь-матушку – завтра за нее жизнь отдаст, сегодня веселится – проснется в жуткой тоске.
Русская мысль и русская жизнь движутся по такой же амплитуде – между фанатичной верой и безбожием, западничеством и славянофильством, деспотизмом и анархией, потому что все среднее неинтересно. Русский упорен в стремлении, по шекспировскому выражению, «переиродить самого Ирода», он хочет не только дойти до черты, но и переступить ее. «Это потребность хватить через край, потребность в замирающем ощущении, дойдя до пропасти свеситься в нее наполовину, заглянуть в самую бездну и – в частных случаях, но весьма нередких – броситься в нее как ошалелому вниз головой», – уверяет Ф. М. Достоевский. На примере своих героев писатель показал, как в характере русского народа соседствуют низменное и возвышенное, святое и греховное, и притом сочетается в какой-то бесстыдной органичности. Вот как в монологе Дмитрия Карамазова: «Перенести я не могу, что иной, высший даже сердцем человек и с умом высоким начинает с идеала Мадонны, а кончает идеалом содомским. Еще страшнее, кто уже с идеалом содомским в душе не отрицает и идеала Мадонны, и горит от него сердце его и воистину, воистину горит, как и в юные беспорочные годы. Нет, широк человек, слишком даже широк, я бы сузил».
Наш коллективный портрет, написанный Астольфом де Кюстином, выглядит следующим образом: «Россия – страна необузданных страстей и рабских характеров, бунтарей и автоматов, заговорщиков и бездушных механизмов. Здесь нет промежуточных степеней между тираном и рабом, между безумцем и животным».
Доброжелательно настроенный англичанин Морис Бэринг в своей работе «Русский народ» говорит, что в русском человеке сочетаются Петр Великий, князь Мышкин и Хлестаков. Иван Бунин в «Окаянных днях» прибегает к такой метафоре: «Крестьянин говорит: народ – как древо, из него можно сделать и икону, и дубину, в зависимости от того, кто это древо обрабатывает – Сергий Радонежский или Емелька Пугачев». Так вот и выходит: Россия – страна единства самых непримиримых противоположностей.
Георгий Флоровский переносит особенности русского характера на историю русской культуры: «Вся она в перебоях, в приступах, в отречениях или увлечениях, в разочарованиях, изменах, разрывах. Всего меньше в ней непосредственной цельности».
Крайние выражения человеческих эмоций – смех и слезы. Рожденные Н. В. Гоголем крылатые слова «смех сквозь слезы» сводят их воедино, будучи неразрывно связаны с русской действительностью. «Когда россиянин улыбается, он готов расплакаться, так как действительность вовсе не смешна. Есть три способа с ней справиться: пить, сойти с ума или смеяться» – таков глубокомысленный комментарий к нашей жизни немецкого публициста Бориса Райтшустера.
Сцены русской жизни, которые кажутся нам привычными, вызывают у иностранцев интерес, недоумение и если не ужасают, то, как ни странно, порождают воодушевление. Райтшустер прожил в России достаточно долго: «Я жил в русской семье на окраине. Муж был местным пьяницей и каждые три месяца уходил в запой. Он приходил ночью, требовал денег и водки, а жена запрещала ему пить и кричала. Я был свидетелем драматичных сцен, сильных колебаний эмоций. Для немца такая синусоида – это шок». Вы думаете, европеец с отвращением отворачивается от подобных сцен? Ничего подобного: «Я был восхищен интенсивностью переживаний, постоянными изменениями. В сравнении с российскими джунглями Германия – это скучный и упорядоченный зоопарк».
Вот они – оппозиции: русская эмоциональность – западная рассудочность, русская хаотичность – западная упорядоченность. В глазах европейца русские становятся олицетворением первозданной дионисийской стихии.
Широта – титульное свойство русского характера. Широкий человек любит широкие жесты, действует с размахом, живет на широкую ногу – словом, человек широкой души. Это щедрый и великодушный человек, не знающий мелочности, готовый простить другим людям их мелкие прегрешения. Он щедр и хлебосолен, он нерасчетлив и расточителен. Ах, как русский расходует себя: не только материальные блага, но и чувства, – не задумываясь о последствиях.
Лингвист А. Д. Шмелев отмечает при этом, что «в системе этических оценок, свойственных русской языковой картине мира, широта в таком понимании – в целом положительное качество. Напротив того, мелочность безусловно осуждается, и сочетание мелочный человек звучит как приговор». Расчетливость также встречает неодобрение. Человек должен делать добро, повинуясь душевному порыву, и ни в коем случае не считать своих благих дел. Лингвисты отмечают, что слово «попрек» довольно трудно перевести на любой другой язык. «Попрек» – это укоризненное напоминание другому о своих благодеяниях. При этом русское языковое сознание решительно осуждает «попрекающего». Вот, например, разговор актеров Счастливцева и Несчастливцева в пьесе «Лес», где широта души приравнивается к безграничной доброте и щедрости:
«Счастливцев. Уж вы не хотите ли мне взаймы дать, Геннадий Демьяныч? Надо правду сказать, душа-то нынче только у трагиков и осталась. Вот покойный Корнелий, бывало, никогда товарищу не откажет, последним поделится. Всем бы трагикам с него пример брать.
Несчастливцев. Ну, ты этого мне не смей говорить! И у меня тоже душа широкая; только денег я тебе не дам, самому, пожалуй, не хватит. А пожалеть тебя, брат Аркашка, я пожалею».
В то же время понятие «широта» не обязательно связано со щедростью. Оно вообще может обозначать тягу к крайностям и даже экстремизму. Широкая душа – это следование лозунгу «Все или ничего», максимализм, отсутствие сдерживающих начал, «центробежность», отталкивание от середины, связь с идеей чрезмерности или безудержности. Заметим, что обозначения таких качеств, как щедрость и расхлябанность, хлебосольство и удаль, свинство и задушевность, легко сочетаются с эпитетом «русский» (в отличие, к примеру, от слова «сдержанность»).
Что мне делать, певцу и первенцу,В мире, где наичернейший сер?Где вдохновенье хранят, как в термосе?С этой безмерностьюВ мире мер?
– патетически вопрошает Цветаева, а вслед за ней тысячи и тысячи русских душ.
И КАКОЙ ЖЕ РУССКИЙ...
ДЕДА МОРОЗА НЕ СУЩЕСТВУЕТ... СЕНО СПАСЛО ЛОШАДЬ
Есть в русской литературе такой художественный прием, который с полным правом может считаться отдельным жанром, – лирическое отступление. Его назначение многообразно, например создать иллюзию энциклопедического воспроизведения русской жизни. Вот писатель пишет: «Какое наслаждение прийти к живописному пруду с чистой водой, куда на водопой слетаются всякие диковинные птички...» Прервем цитату. Можно, конечно, ограничиться обобщением «диковинные птички», но писателю оно видится недостаточным, и поэтому он расскажет все без утайки про синиц, снегирей, удодов, коноплянок, страусов, чаек, фламинго и т. д. Сделано это для того, чтобы энциклопедически явить все богатство родной природы. Продолжим цитату (хотя для чего это ненужное продолжение?): «...просто сидеть и молча созерцать эту удивительную картину».
