Дмитрий Шеваров - Двенадцать поэтов 1812 года
Однажды мне посчастливилось работать в библиотеке Ивана Никаноровича Розанова, собравшего все самые редкие издания русской поэзии. Теперь эта библиотека хранится в Государственном музее имени А. С. Пушкина, в специальной комнате с особым температурным и влажностным режимом.
Я сидел за маленьким столиком, что-то выписывал, а рядом шла будничная для библиотек и музеев работа — составление описи книг. Хранитель Елена Арленовна Пономарева бережно брала очередную книгу и диктовала девушке-практикантке описание. Девушка вносила описания в компьютер.
В какой-то момент я поймал себя на том, что давно отвлекся от своей работы и слушаю Елену Арленовну, слушаю ее размеренную диктовку, как музыку:
— Форзацы загрязнены, корешки потерты, титул в пятнах… На авантитуле пятно. Титул незначительно помят по правому краю… А здесь — утраты кожи в верхней части корешка. Позолота потускнела и частично утрачена… След от клея… Ой, шелковая закладка. «Дорогому… от преданного…» А шелковую закладку записала?.. Тут пошло самое неприятное — пометы карандашом. Владельческие подчеркивания… Подчеркнуто: «То не ветер ветку клонит, не дубравушка шумит, то мое сердечко стонет…» А тут загрязнение… Мне кажется, здесь цветок был засушен… А вот книга Жуковского. Я так и узнала этот переплет-красавец!.. Полная опрятность… незамусоленные страницы… молодец какой Жуковский…
По дороге домой я все вспоминал сосредоточенную работу музейных подвижниц и тихие слова: «мое сердечко», «переплет-красавец», «незамусоленные страницы», «молодец какой Жуковский»…
* * *10 февраля 1959 года старый русский писатель Борис Зайцев написал из Парижа Борису Пастернаку: «Удивительный человек был Жуковский. Единственный ангел в русской литературе».
И правда: даже читая толстый том воспоминаний о нем, не совсем верится в существование такого человека.
«…его небесная душа! Он святой…»
«…его прекрасная душа есть одно из украшений мира Божьего…»
«Когда только вспоминаю о нем, мне всегда становится так отрадно: я сам себе кажусь лучше…»
«В нем точно смешенье ребенка с ангелом…»
И надо заметить, что все эти отзывы не посмертные, не внушенные скорбью и громкой славой. Они принадлежат людям, знавшим поэта близко, по-свойски.
* * *Иван Сергеевич Тургенев любил вспоминать, как в детстве нашел в кладовой родительского дома старый колпак с нашитыми золотыми звездами, нахлобучил его на себя и появился в таком виде перед матушкой. И тут мать вспомнила об одном домашнем спектакле, где именно в этом колпаке выходил на сцену Вася Жуковский. Будущий поэт играл тогда волшебника.
Василий Андреевич Жуковский и во взрослой жизни не оставил эту роль и очень многим людям являлся как добрый волшебник или ангел-хранитель. Десятки, если не сотни, людей могли бы вслед за Евгением Баратынским благодарно признаться Жуковскому: «Я любил вас, плакал над вашими стихами, прежде нежели мог предвидеть, что мне могут быть полезны прекрасные качества вашего сердца…»[15]
Поэт Иван Козлов каждый вечер благодарил Бога за дружбу с Жуковским. Ослепший Козлов страдал, не видя лица собеседника. И как-то Жуковский подарил ему свой бюст со словами: «Ты, брат Иван, ощупай меня хорошенько, рожу мою и узнаешь…»[16]
Будучи, как Жуковский сам говорил, «домашним» при дворе, он так порой надоедал своими просьбами, постоянным заступничеством, что великие князья прятались, завидев его на лестнице Зимнего дворца.
Николай Лорер вспоминал, как, посетив Курган вместе с наследником престола, Жуковский в первый же вечер навестил сосланных Нарышкиных. «С каким неизъяснимым удовольствием встретили мы этого благородного добрейшего человека! Он жал нам руки. Мы обнимались… Жуковский смотрел на нас, как отец смотрит на своих детей. Он радовался, видя, что мы остались теми же людьми, какими были, что не упали духом и сохранили человеческое достоинство…»[17]
При всей личной симпатии ко многим декабристам многие их проекты Жуковский считал пагубными, потому что они были основаны на ломке мироустройства, на принуждении к «счастью». Жизнь Василия Андреевича при дворе указывала современникам другой путь влияния — сугубо нравственный. Его девизом было: «Будь светом и все осветишь».
В 1817 году Жуковский стал учителем русского языка при великой княгине Александре Федоровне. А в середине 1820-х годов поэту поручается дело особой государственной важности — он назначен наставником цесаревича Александра, наследника престола. Эту должность Жуковский будет увлеченно и самоотверженно исполнять вплоть до августа 1839 года.
Отмена крепостного права, случившаяся уже после смерти поэта, вряд ли могла бы произойти без влияния Жуковского на будущего императора Александра II.
Василий Андреевич начинал свой путь в литературу с переводов, которые публиковал Карамзин в «Вестнике Европы». Жуковский был нашим первым профессиональным переводчиком. Пожалуй, никто за два последних века не сделал столько для культурного сближения России и Европы, как Жуковский. Прусский король писал ему однажды: «Надеюсь, что никогда не заставлю краснеть Вас при мысли, зачем Вы обнимали меня, как друга…»
Сегодня имя Жуковского кажется почти античной древностью. Современные дети путаются в его Ундинах, Светланах и Людмилах, как в длинном прадедовском кафтане. А ведь слог Жуковского единодушно признавался новаторским. «Никто не имел, — считал Пушкин, — и не будет иметь слога, равного в могуществе и разнообразии слогу его…»
Бывало, друзья пеняли ему за введение в русскую словесность иностранных заимствований (среди них — таких привычных нам слов, как армия, партия, нация, марш). Выдающийся историк-архивист Сигурд Оттович Шмидт установил, что именно Жуковский впервые употребил слово «интеллигенция» в сегодняшнем значении (в дневниковой записи от 2 февраля 1836 года).
Хочется привычно добавить, что Жуковский опередил свое время, но поостережемся таких банальностей. Жуковский пришел в этот мир вовремя. Только тогда, в первой половине XIX века, поэт мог быть так искренно любим, так безгранично влиятелен.
А наших дней Жуковский, боюсь, не вынес бы, не пережил. Сгорел бы от стыда и сострадания.
Вспоминаются слова, написанные одним из первых биографов поэта доктором Карлом Зейдлицем: «Стихи „Вадима“, полные мечтами о чудесах, вере и любви, сделали глубокое впечатление на сердца… Идеальность осветила еще раз, хотя на короткое время, тогдашнее общество, недавно так мастерски очерченное графом Л. Толстым в романе „Война и мир“. Войдет ли когда-нибудь эта идеальность снова в жизнь? Бог знает…»[18]
Глава вторая
Судьба велела мне видеть войну во всех ее ужасах.
Из письма В. А. Жуковского — И. И. Дмитриеву, 18 апреля 1813 г.Миротворец встает под ружье. — Полк князя Гагарина. — Дорога к Можайску. — Бородинское поле. — Наполеон закапывается по уши. — Ночь перед сражением. — Тихая звезда
Из всех качеств, необходимых на войне и в армейской повседневности, у Жуковского имелись лишь терпение и благодушие. В остальном 29-летний поэт, с его скромным опытом службы в Соляной конторе и робкими манерами домашнего учителя, был, думается, совсем не нужен армии. И без Жуковского обошлись бы.
Но сам он думал иначе. И манифест Александра I, и горячие слова преосвященного Августина, обращенные к дворянству, он воспринимал как адресованные лично ему: «Благородное Дворянское сословие! Ты всегда было подпорою престола и ограждением отечества. Открой ныне пред лицом вселенной новые, бессмертные опыты верности твоей к Царю и любви к отечеству. Надменный враг угрожает нам множеством силы своей; из праведного достояния твоего умножь ополчения наши…»
Никакого достояния, кроме собственной жизни, у Жуковского не было, и 10 августа он вступил в Московское ополчение.
Доселе тихим лишь полямМоя играла лира…Вдруг выпал жребий: к знаменам!Прости, и сладость мира,И отчий край, и круг друзей,И труд уединенный…
Потом он будет вспоминать свой поступок со смущением. 18 апреля 1813 года в письме Ивану Ивановичу Дмитриеву, просившему своего молодого друга «уведомить о воинских подвигах», Жуковский писал: «Вы, я думаю, улыбнулись, когда Вам сказали, что я надел мундир. Признаюсь, это и для самого меня забавно. Как бы то ни было, судьба велела мне видеть войну во всех ее ужасах. Минута энтузиазма, весьма естественного при чтении Манифестов нашего Государя, заставила меня броситься на такую дорогу, которая мне совсем неизвестна. Вот единственная хорошая сторона моего поступка. Дурная та, что я не спросился ни со здоровьем, ни со способностями, ни с обстоятельствами…»[19]
