Константин Станюкович - Вокруг света на "Коршуне"
Совсем напротив!
Загроможденная, с валявшимися щепой и стружками, с не прибранными как следует снастями, с брошенными где попало инструментами и бушлатами портовых мастеровых — плотников, слесарей, конопатчиков и маляров, она имела вид хаотического беспорядка, обычного при спешном снаряжении судна.
Везде — и наверху и внизу — кипела работа. Повсюду раздавался стук топоров и молотков, визг пил и рубанков, лязг и грохот. По временам, при подъеме тяжестей, затягивалась "дубинушка". Рабочие из порта в своих грязных парусиновых голландках доделывали и исправляли, переделывали, строгали, рубили и пилили. Тут конопатили палубу, заливая пазы горячей смолой, и исправляли плохо пригнанный люк, там, внизу, ломали каютную переборку, красили борты, притачивали что-нибудь к машине.
Корветские матросы в синих засмоленных рубахах таскали разные вещи и спускали их в люки, сплеснивали[9] веревки, поднимали на талях[10] (толстых веревках) тяжести, а марсовые, рассыпавшись по марсам[11] или сидя верхом на реях, прилаживали снасти и блочки, мурлыкая по обыкновению какую-нибудь песенку. Смолили ванты[12], разбирали бухты[13] веревок, а двое маляров, подвешенные на беседках[14], красили толстую горластую дымовую трубу. Везде приятно пахло смолой.
Среди всех этих рабочих голландок и матросских рубах мелькали озабоченные и возбужденные лица нескольких офицеров в коротких бушлатах (пальто). Они появлялись то тут, то там и поторапливали.
Еще бы! Надо поскорее кончать и уходить. И то октябрь на дворе!
Володя стоял минут пять, в стороне от широкой сходни, чтобы не мешать матросам, то и дело проносящим тяжелые вещи, и посматривал на кипучую работу, любовался рангоутом и все более и более становился доволен, что идет в море, и уж мечтал о том, как он сам будет капитаном такого же красавца-корвета.
Никто не обращал на него никакого внимания.
Только один пожилой рябоватый матрос с медной сережкой в ухе, проходя мимо Володи, приостановился и, слегка приподнимая фуражку своей жилистой, просмоленной рукой, проговорил мягким, приятным баском:
— Любопытно, барин, посмотреть, как матросики стараются? Небось, скоро справим "конверт"[15]. Мы ведь в дальнюю[16]… Я, барин, во второй раз иду…
— И я на корвете иду! — поспешил сказать Володя, сразу почувствовавший симпатию к этому низенькому и коренастому, черноволосому матросу с серьгой. Было что-то располагающее и в веселом и добродушном взгляде его небольших глаз, и в интонации его голоса, и в выражении его некрасивого рябого красно-бурого лица.
— Вместе, значит, служить будем, баринок. А пока — счастливо оставаться!
— Что, капитан на корвете? — остановил матроса Володя.
— А то как же?! Он цельный день на "конверте"… Старается.
— А тебя, брат, как звать?
— Михайлой Бастрюковым люди зовут, барин! — отвечал, улыбаясь широкой ласковой улыбкой, матрос и вприпрыжку побежал на сходню.
Оттуда он еще раз оглянулся на Володю и все с тем же ласковым и веселым выражением.
Володя двинулся на сходню и вошел на корвет, разыскивая глазами вахтенного[17] офицера.
На мостике[18] его не было.
Наконец, заметив молодого лейтенанта[19], показавшегося из-за грот-мачты, он подошел к нему и, вытягиваясь во фронт и отдавая по форме честь, спросил:
— Можно ли видеть капитана?
— Отпустите руку, пожалуйста, и стойте вольно. Я не корпусная крыса! проговорил смеясь лейтенант и в ответ не приложил руки к козырьку, а, по обычаю моряков, снял фуражку и раскланялся. — Капитан только что был наверху. Он, верно, у себя в каюте! Идите туда! — любезно сказал моряк.
Володя поблагодарил и, осторожно ступая между работающими людьми, с некоторым волнением спускался по широкому, обитому клеенкой трапу, занятый мыслями о том, каков капитан — сердитый или добрый. В это лето, во время плавания на корабле "Ростислав", он служил со "свирепым" капитаном и часто видел те ужасные сцены телесных наказаний, которые произвели неизгладимое впечатление на возмущенную молодую душу и были едва ли не главной причиной явившегося нерасположения к морской службе.
Каков-то этот?
У входа в капитанскую каюту он увидел вестового, который в растворенной маленькой буфетной развешивал по гнездам рюмки и стаканы разных сортов.
— Послушай, братец…
— Есть! — почти выкрикнул молодой чернявый матрос, оборачиваясь и глядя вопросительно на Володю.
— Доложи капитану, что я прошу позволения его видеть.
— У нас, господин…
Чернявый вестовой запнулся, видимо затрудняясь, как величать кадета. Он не "ваше благородие" — это было очевидно, однако из господ.
— У нас, барин, — продолжал он, разрешив этим названием свое минутное сомнение, — без доклада. Прямо идите к ему…
— А все-таки…
— Да вы не сумлевайтесь… Он простой… Он всякого примает…
Володя невольно улыбнулся и вошел в большую, светлую капитанскую каюту, освещенную большим люком сверху, роскошно отделанную щитками из нежно-палевой карельской березы.
Клеенка во весь пол, большой диван и перед ним круглый стол, несколько кресел и стульев, ящик, где хранятся карты, ящики с хронометрами и денежный железный сундук — таково было убранство большой каюты. Все было прочно, солидно и устойчиво и могло выдерживать качку.
По обе стороны переборок[20] были двери, которые вели в маленькие каюты кабинет, спальню и ванную. Дверь против входа вела в офицерскую кают-компанию.
В большой каюте капитана не было. Володя постоял несколько мгновений и кашлянул.
В ту же минуту сбоку вышел среднего роста, сухощавый господин лет тридцати пяти, в коротком пальто с капитан-лейтенантскими погонами, с бледноватым лицом, окаймленным небольшими бакенбардами, с зачесанными вперед, как тогда носили, висками темно-русых волос и с шелковистыми усами, прикрывавшими крупные губы. Из-под воротника пальто белели стоячие воротнички рубашки.
— Честь имею явиться…
— Ашанин? — спросил капитан низковатым, с приятной хрипотой голосом и, протянув свою широкую мягкую руку, крепко пожал руку Володи; в его серьезном, в первое мгновение казавшемся холодном лице засветилось что-то доброе и ласковое.
— Точно так, Владимир Ашанин! — громко, сердечно и почему-то весело отвечал Володя и сразу почувствовал себя как-то просто и легко, не чувствуя никакого страха и волнения, как только встретил этот спокойно-серьезный, вдумчивый и в то же время необыкновенно мягкий, проникновенный взгляд больших серых глаз капитана.
И этот взгляд, и голос, тихий и приветливый, и улыбка, и какая-то чарующая простота и скромность, которыми, казалось, дышала вся его фигура, все это, столь не похожее на то, что юноша видел в двух командирах, с которыми плавал два лета, произвело на него обаятельное впечатление, и он восторженно решил, что капитан "прелесть".
— Очень рад познакомиться и служить вместе… Явитесь к старшему офицеру. Он вам укажет ваше будущее помещение.
— Когда прикажете перебираться?..
— Можете пробыть дней десять дома. У вас есть в Петербурге родные?
— Как же: мама, сестра, брат и дядя! — перечислил Володя.
— Ну вот, видите ли, вам, разумеется, приятно будет провести с ними эти дни, а здесь вам пока нечего делать… Я рассчитываю уйти двадцатого… К вечеру девятнадцатого будьте на корвете.
— Слушаю-с!..
— Так до свидания…
Володя ушел от капитана, почти влюбленный в него, — эту влюбленность он сохранил потом навсегда — и пошел разыскивать старшего офицера. Но найти его было не так-то легко. Долго ходил он по корвету, пока, наконец, не увидал на кубрике[21] маленького, широкоплечего и плотного брюнета с несоразмерно большим туловищем на маленьких ногах, напоминавшего Володе фигурку Черномора в "Руслане", с заросшим волосами лицом и длинными усами.
Хлопотавший и носившийся по корвету с четырех часов утра, несколько ошалевший от бесчисленных забот по должности старшего офицера — этого главного наблюдателя судна и, так сказать, его "хозяйского глаза" — он, видимо чем-то недовольный, отдавал приказания подшкиперу[22] и боцману[23] своим крикливым раздраженным тенорком, сильно при этом жестикулируя волосистой рукой с золотым перстнем на указательном пальце.
Володя остановился в нескольких шагах, выжидая удобного момента, чтобы подойти и представиться.
Но едва только старший офицер окончил, как бросился, точно угорелый, к трапу, ведущему наверх.
— Честь имею…
