Ольга Чехова - Мои часы идут иначе
Мы вскакиваем, страшно напуганные, один Карл Раддатц звонко хохочет.
— Что-то новенькое, господин министр, — радостно ухмыляется он, — совсем уж небывалое: ну и как ощущения в объятиях святой девственницы?..
Из властей предержащих Третьего рейха и их высокопоставленных гостей «падшим» я видела лишь Геббельса — с другими сталкиваюсь или знакомлюсь по другим поводам.
Геринг, «верный рыцарь фюрера», «имперский егермейстер», фанатик униформы, знает толк в представительстве, или, точнее говоря, он умеет принять людей, придать государственным приемам внешний эстетический лоск.
Так, во время приема короля Югославии Павла Шарлоттенбургский замок освещен только свечами. На столах изумительный старинный фарфор, дорогой хрусталь; прелестные цветы — замечательная декорация. Мой сосед за столом Эрнст Удет, к этому времени уже ставший «генералом дьявола», как его позднее назовет Карл Цукмайер*. Этого всемирно известного мастера высшего пилотажа я прежде часто встречала у Ульштайнов.
Мне бросается в глаза, что бокал Удета все время пуст. Кельнеры обносят его. Я спрашиваю о причине. Он отвечает мне тихо, что «Герман» (Геринг) строго запретил ему пить. В этот момент Герман не смотрит в нашу сторону. Тогда Удет молниеносно меняет свой пустой бокал с моим, быстро приветствует меня, приподняв его, и осушает одним махом. Уловка в течение вечера удается еще несколько раз. Теперь Удет в прекрасном настроении; он веселится, как большой ребенок, ибо снова оставил Геринга в дураках.
— Я их выношу только со спиртным, — шепчет он мне, — со спиртным их еще всех можно вытерпеть, только со спиртным…
Именно Удета Гитлер и Геринг делают ответственным за провал «воздушной битвы за Англию» в 1941 году. И он кончает жизнь самоубийством.
Государственный прием в честь Муссолини в мюнхенском Доме искусств. Дочь Ада сопровождает меня, хотя и сопротивлялась до последнего. Хоть она молода и политически неангажированна, ее всякий раз охватывает беспокойство, тревожное предчувствие, когда мне снова приходится присутствовать на официальном приеме. Мама убеждает ее, что я должна ответить и на это приглашение, если мы не хотим поставить всех под удар. Улицы, примыкающие к Дому искусств, перекрыты. За спинами эсэсовцев толпятся зеваки. По громкоговорителям объявляют о прибытии гостей, толпа аплодирует в зависимости от популярности визитера. В качестве церемониймейстера выступает господин в темном одеянии в стиле рококо; он отчетливо называет имена прибывающих…
В холле Гитлер, его приверженцы и господа из протокольного отдела приветствуют каждого гостя по отдельности. Нас с Адой проводят за стол неподалеку от центрального стола. Зал уже почти заполнен, вскоре прибывают и итальянские гости: Муссолини в сопровождении своего зятя, итальянского министра иностранных дел графа Чиано и итальянского посла в Берлине графа Аттолико, окруженные свитой адъютантов. Сцена, достойная театральных подмостков: подтянутые фигуры в эффектной форме. Муссолини удается сохранять эту позу на протяжении всего обеда…
После трапезы гости расходятся по различным залам. Меня просят перейти в маленький салон, куда направляется и Муссолини с небольшой частью своего окружения.
Аду один из адъютантов препровождает за стол «вождя». Позднее она проклинает «испорченный вечер». Гитлер снова разглагольствует о якобы феноменальных немецких открытиях, о синтетическом чулочном волокне и подобных «интересных» вещах.
Я пью крепкий кофе в обществе Муссолини и графа Чиано. Мы говорим о немецком и русском театре. В ходе беседы с Муссолини слетает вся его деланная сановность, и он оказывается образованным и начитанным собеседником. О политике не говорится ни слова.
Внезапно сцена меняется.
За наш стол садятся Геббельс и его жена. Геббельс, впрочем как всегда, склонен иронизировать. Он что-то говорит Чиано, что я не совсем понимаю, однако выражение лица графа красноречиво. Следствие этого потрясающе: Чиано резко встает и покидает помещение. Геббельс семенит вслед за ним и через переводчика пытается объяснить, что тот его неправильно понял. Но это уже ни к чему не приводит. Ситуация не сглаживается, атмосфера остается натянутой.
Появляется Ада. «Я больше не могу», — шепчет она мне. Я приношу извинения, и мы отправляемся в гардероб.
Один из адъютантов перегораживает нам дорогу:
— Сударыни, вы не можете покинуть общество, пока не уйдет фюрер.
Ада находчиво и холодно возражает:
— Если мне нехорошо, я вольна поступать так, как мне нужно!
Она берет меня под руку и велит вызвать наш автомобиль с шофером.
С этого дня в рейхсканцелярии меня вычеркнули из списка приглашаемых лиц.
Также и «вождь» больше не считает меня достойной поздравлений со «счастливым Рождеством», как всего лишь год назад. Тогда я снималась в Париже и уже заказала место в спальном вагоне в Берлин на 23 декабря. Заезжаю в отель, чтобы забрать чемоданы, и от имени германского посольства мне вручают огромный пакет с шоколадом, пирожными, орешками, сдобой. Но самое удивительное находится на дне пакета: портрет Гитлера с его собственной поздравительной надписью. Что делать со всем этим?..
Мне приходит в голову фантастическая идея: шоколад, пирожные, орешки и т. д. я обмениваю на контрабанду — дорогие духи и другие подарки, а Гитлер вместе со своим «посвящением» прикрывает эти преступно дорогие «таможенные» товары. Пакет настолько тяжел, что его пришлось поставить в купе на пол. Проводник добродушно предупреждает меня:
— На границе, досточтимая госпожа, не знают снисхождения. Таможенники и СС захотят посмотреть, что там, вам придется раскрыть пакет…
«Знаю», — мысленно улыбаюсь я.
Проводник оказался прав. На германской границе я должна открыть пакет. И вновь я улыбаюсь, но уже не мысленно, и стараюсь скрыть внутреннее беспокойство — удастся ли проделка!
Таможенник и эсэсовец таращатся на лик вождя, а затем переводят взгляд на меня — потрясенно, слегка недоверчиво…
— Что это? — спрашивает один из них не очень-то умно.
— Фюрер, — отвечаю я сухо.
— Его портрет, вы имеете в виду…
— Вот именно…
Теперь наступает решающий момент: человек наклоняется к портрету и остается в полусогнутом положении, как будто его схватил радикулит. Глаза расширяются, он обнаруживает дарственную надпись, прочитывает ее, благоговейно бормоча: «Госпоже Ольге Чеховой в знак искреннего восхищения и уважения. Адольф Гитлер».
Человек, дернувшись, распрямляется, словно его укусил тарантул, вскидывает правую руку вверх, молодцевато выкрикивает: «Хайль Гитлер!», подает знак своему товарищу и почтительно покидает купе.
А контрабандные мыло и духи еще долго доставляли мне и моим дамам особую радость…
Война и театр
Марсель информирован лучше меня.
Тот, кто, как и он, имеет более или менее полный доступ к информации из-за границы, знает, что грядет война.
Кое-что на это указывает и в моем окружении: на пригодной для аэродрома местности под Кладовом (у меня под Кладовом маленький загородный домик) днем и ночью ведутся работы по расширению; территория охраняется строже, чем прежде, и обнесена плотным забором.
Вооружение идет полным ходом. Циничное высказывание Геринга «пушки вместо масла» уже давно стало обыденностью.
Кое-что все же вселяет надежду: пакт о ненападении с Россией, подчеркнутые заверения властей предержащих в своем миролюбии. Марсель развенчивает иллюзии: «Будет война…»
Мы сидим у камина в моем домике под Кладовом. За окнами прохладный вечер, а здесь веет теплом и уютом. И совсем не хочется думать о войне…
Марсель спрашивает меня, решилась ли я наконец — сейчас, без пяти минут двенадцать — ехать к нему в Бельгию.
Я колеблюсь.
Я пытаюсь представить себе все это: ведь я не одна, тут моя мама-сердечница, тут моя дочь и племянница… Забирать и их с собой?.. Мама никуда не поедет, она уже заявила мне об этом.
Марсель достаточно ясно дает понять — он имеет в виду только меня, а не мою семью…
И как же будет выглядеть моя жизнь в Бельгии, если я оставлю семью в Германии (чего и представить себе невозможно)… Смогу я вновь найти себя в своей профессии?
— Тебе больше не потребуется твоя профессия, — говорит Марсель, — ты будешь моей женой.
Я задумчиво киваю.
Как раз ею, исключительно ею, я и не могу быть.
Я хорошо помню о том вечере в Брюсселе — о попытке Марселя показать мне, что это такое — «моя жена»…
Я не способна на подобную физическую, духовную и материальную зависимость.
— Итак, ты остаешься? — спрашивает Марсель.
— Да.
— Я понимаю тебя.
Пораженно смотрю на него.
— Я понимаю тебя, — повторяет он, — но и себя переделать не могу.
