Иван Лукаш - Бедная любовь Мусоргского
- Все прах! Смерть, бездарная дура, всех сильнее! Врешь, не всех! Врешь!..
Как чудовищная жаба, он прыгнул со стула, показав под зеленым халатом нечистое исподнее белье, навалился грузным телом на пианино, ударил резко, нестройно, по клавишам.
- Врешь, ага!.. А это? Врешь, это останется ... Звук наш останется, звук, слово бесплотное, звук нашей любви, отрады, горя, страдания, искания, утешения ... Звук, звук...
Он припал головой к пианино и, тяжело дыша, повторял: "утешение, звук". Потом вспрянул, кинулся к столу.
Дрожащими руками стал собирать пожелтевшие листки, ночные записки, одни прожженные брошенной спичкой, другие измятые, в темных кругах от поставленного стакана вина.
Как скупец, рылся в бумагах скорченными пальцами:
- Ага, жадно и страшно дышал он, прижимаясь щекой к измятой груде, комкая, тиская ее. - Ага, врешь ... Не все исчезнет, нет, врешь ... Нет ... Жизнь всегда истина, как бы горька она ни была ... И тут есть жизнь, есть кой в чем мелодия посильнее смерти... Все раскрывающая, все умиротворяющая песня Твоя ... Господи, помилуй мя, грешного ... Мелодия Твоя, - звук ...
Лиза поняла, что все, что он говорит, верно, прекрасно, но поняла она также, что этот обрюзгший от вина, изнемогающий, тяжко дышащий человек, болен смертельно.
- Успокойтесь, - тихо сказала она, кладя руку ему на плечо. - Так все и есть, как вы сказали. Все верно. Успокойтесь же...
Он взял ее руку в обе, прижался горячим лицом, совершенно по детски:
- Лизанька, я спокоен, Лизанька. Кто вы, почему пришли утешать меня, чистейшая тишина, последнее успокоение? .. Кто вы такая, Лиза Орфанти? .. Чудно сказать, но никогда я не забывал вас. И точно вы и Анна - одно ... Только двоитесь: одна земная, другая небесная ... Но мелодия одна.
- Полно, что скажете.
- Вы всегда были недосягаемой для меня, потому я и не верил в мою любовь... Мне было назначено другое, вот с таким, как видите, концом: опустившийся человек, сгоревшее от вина несчастное отребье ... Анна мой крест ... Я всегда шел под моим крестом, и вся моя музыка была об одном: о человеке без имени, с его горем, отрадой, страданием ... Но я нес мой крест к одной вам, недосягаемой, чистейшей ... Лиза Орфанти? .. Нет, - Святая Елизавета...
- Это, как средневековая мистерия о человеке, - прелестно улыбнулась Лиза, скрывая смущение.
- Конечно. Все мистерия ... Каждый человек повторяет Его Распятие. И может быть, мы еще встретимся там, если только то есть, - там, где совершенная гармония, где разбойник, просивший помянуть его... Помяни мя, Господи, во Царствии Твоем.
- Так будет.
- Постойте, - оживился Мусоргский, прикладывая палец к губам. - Постойте, а какой номер башмаков вы носите?
Лиза смутилась от внезапного вопроса, чуть покраснел лоб, створка старинного молитвенника:
- Тридцать пять, а что?
- А вот, вот ...
Похожий в халате на неуклюжую жабу, он прыгнул к дивану, нагнулся, вытащил коробку с башмаками, какую всегда берег в своем тощем чемодане, сдунул пыль и подал Лизе старомодный башмак, кожа от давности в трещинах, верх вырезан сердцем.
- Вот... Анне так и не подарил ... Вот, примерьте.
Лиза посмотрела на его большое лицо, на влажный лоб, снова подумала: "Он болен, болен", и шутливо сказала:
- Хорошо, давайте.
Старая девушка столкнула изящным и простым движением с узкой ноги свою туфельку и надела башмак, поданный Мусоргским.
Мусоргский стоял перед нею на коленях. Башмак пришелся Лизе как раз.
- Вот, видите, видите, - обрадовался Мусоргский, - я же говорил, что впору...
И погладил башмак. Она застенчиво усмехнулась, потом поставила башмак на коробку, и просто сказала:
- А теперь пора ... Теперь нам надобно прощаться, Модест Петрович.
Он засуетился, хотел надевать сюртук, шубу, чтобы проводить ее, но она отказалась твердо и спокойно. Он подчинился без долгих споров.
У дверей, когда Мусоргский искал ключ, Лиза внезапно откинула с лица вуаль, наклонилась и поцеловала его полную, не очень чистую руку, как целуют покойникам.
В тот же вечер Лиза Орфанти уехала из Петербурга за границу, навсегда.
ГОСПИТАЛЬ
В начале февраля 1881 года Мусоргского отвезли в больницу.
Одни приятели советовали частную лечебницу, другие, чтобы не терять времени, настаивали везти хотя бы в Обуховскую и, наконец, во всей этой суете, вспомнили, что Мусоргский отставной офицер и тогда повезли его на извозчике в военный госпиталь. Дрожащий, с посиневшими губами, он жаловался на сильную простуду, у него был нервный удар, на ноге началось рожистое воспаление.
В Николаевском военном госпитале, близ Смольного, когда служитель повел его под руку в палату, Мусоргский в сером лазаретном халате и в теплых туфлях, вспомнил, что это уже было с ним, и это хорошо, что так было, точно к нему возвращается по иному вся жизнь. Он вспомнил, как много лет назад, молодым офицером, в дежурство, любил смотреть из госпитального окна, на торжественный, великолепный закат, небесное пылание над Петербургом.
Особенно хорошо был виден закат из углового окна 2-го военного сухопутного. Он вспомнил госпиталь, морозную ночь, в тайном шевелении звезд, и лекаря, синеглазого Шумановского Мечтателя.
Мусоргский покорно лег на койку, в углу. Пустая койка рядом была застелена суровой холщовой простыней, в дурно замытых пятнах; умершего вынесли вчера в мертвецкую.
Мусоргский лег с удовольствием, необыкновенно спокойно, под жесткое солдатское одеяло. Было тепло, удобно. Казалось, он вернулся в свой дом, после очень долгого, нелепого, истомляющего, по пустяшному суетливого и ненужного путешествия. Наконец-то он может отдохнуть...
Больничные стены, крашеные в серое окна, замазанные известкой, не томили, не тяготили его. Ему казалось, что именно два эти тона, серый и белый, и есть самое главное, последнее, настоящее, что остается от всего на свете, как бы самый остов бытия. В бело-сером молчании у него тоже будет только самое главное, настоящее, для чего надо было жить.
Он радовался неожиданному отдохновению госпиталя. Не задыхаясь, не торопясь перехватить где-нибудь трешницу или пятерку, ни с кем не споря о музыке, России, Боге, ни о ком и ни о чем не думая, он может хорошо полежать здесь, в тишине, один, рядом с пустой койкой, застланной суровой холстиной.
Художник Репин, приехавший из Москвы на выставку, четыре мартовских дня писал Мусоргского в госпитале.
Погода стояла чудесная.
Палата Мусоргского была залита солнцем. У Репина не было мольберта и он кое-как примостился за больничным столиком.
Четыре дня он писал больного в том самом халате, какой был ему подарен с генеральского плеча.
А на пятый день Репина к Мусоргскому не пустили. У больного начался лихорадочный жар.
Он думал, что у него только сильная простуда, с ногой пустяк, и опасался как бы равнодушные доктора, после осмотра, не назначили его на выписку.
А он охотно полежал бы в тишине, он мог бы что-то обдумать, что-то исправить здесь. Его работы, Борис, Хованщина, Шабаш, Песни и Пляски Смерти, о которых больше всего говорят, все его работы, сырые, недозрелые, похожи на его скомканные рукописи, прожженные папиросами, залитые вином. А здесь он исправит их, разгладит, и станет все классически светиться, как белый снег.
Критики его бранят за дурную оркестровку, он и без них знает, что оркестровка дурна. В госпитале он твердо решил почитать об инструментах, и очень радовался, что позволили оставить на табурете, у койки, захваченный с собою, потрепанный и пожелтевший, как старая Библия, "Трактат об инструментах" Берлиоза. Трактата, он, правда, не тронул.
А больше всего он радовался тому, что от окна на табурет ложится вечером мартовское солнце, холодное, величаво багряное. Он всегда любил солнечные закаты.
Когда его осматривали, он полусидел на койке, послушно дыша, глубоко набирая воздуха в грудь, как ему приказывали. Военный доктор с жесткой седой головой, остриженный ежом, водил холодной черной трубкой по его спине. Мусоргский стыдился своего рыхлого, горячего и бессильного тела, и того, как дрожат руки, особенно локти.
Иногда он пытался поговорить с доктором, и на вопрос о самочувствии, отвечал лихорадочно:
- Хорошо, благодарю, очень хорошо... А я, знаете, доктор, все музыку слышу. Всегда музыку, церковные хоры...
Госпитальный врач (он был утомлен обходом палат, осмотром таких же желтых, горячих тел, и досадовал, что опаздывает домой к обеду) отвечал с равнодушной улыбкой, потирая жесткий еж:
- Ну, еще бы ... Вы же музыкант. Вот вам и слышны церковные хоры.
Доктора нашли у него признаки не то белой горячки, не то падучей, и совершенно изношенное в сорок один год сердце.
Вечером, в начале марта, лазаретный служитель принес и бесшумно поставил в ногах его постели невысокие ширмы с серым экраном: главный врач приказал отделить его от других в палате.
Мусоргский лежал тихо. Он думал, хорошо, что его отделили, какой хороший этот служитель, все так и надо, как с ним делают, и если он умирает, это тоже так надо. Его жизнь и смерть только повторение жизни и смерти всех людей, всех теней, смутно движущихся куда-то по белому потолку палаты.
