Николай Шпанов - Поджигатели. Ночь длинных ножей

- По данным... одного человека... - начал тот.

- Какого? - нетерпеливо вырвалось у Геринга.

- Вам очень хочется знать?

- Очень.

- Цените мою откровенность: мне рассказал об этом Александер.

"Значит, не блеф", - подумал Геринг. Начальник разведки рейхсвера слов на ветер не бросает. Тут было из-за чего навострить уши.

Но вместо того чтобы выложить главное, Гесс вдруг спросил:

- Помните ту пару борзых, что вы мне показывали на прошлой неделе?

- Веста и Вега? - с удивлением спросил Геринг.

- Меняю на них свою новость!

- Исключено! Совершенно исключено!.. Они приготовлены... в подарок моей невесте.

- Хорошо, новость остается при мне...

На жирном лице Геринга отразилась досада. А Гесс подзадорил:

- Дело может быть сделано наверняка и без всяких хлопот для вас.

Геринг ударил себя в грудь.

- Что хотите, только не эти борзые!

- Именно эти борзые, - упрямо ответил Гесс.

- Ваши сюрпризы обходятся втридорога.

- Значит... делать без вас?

- Берите собак! - выкрикнул Геринг. - Но я вам когда-нибудь отплачу!

Гесс рассмеялся:

- Один человек Александера доложил, что ему сделали предложение: подсунуть адскую машину в самолет, в который Димитров пересядет в Кенигсберге.

- Кто сделал предложение летчику?

- Не знаю.

- Фамилия человека? - резко спросил Геринг.

- Этого Александер не скажет ни мне, ни вам.

- На человека можно положиться?

- Повидимому.

Геринг потер пухлые ладони и даже прихлопнул ими от удовольствия:

- На этот раз Димитрову не уйти!

- Ваше дело освободить и доставить заключенных на аэродром к последнему самолету, отлетающему послезавтра в Кенигсберг.

- Вы получите свое! - наконец воскликнул Геринг. С актерской торжественностью он подошел к Гессу и потряс ему руку. - Следующим номером должен быть Тельман!

- Фюрер хочет, чтобы с Тельманом вы не повторили ошибку Лейпцига, сказал Гесс.

- Именно над этим мы сейчас и работаем, именно над этим! - возбужденно проговорил Геринг, растопыривая пальцы, словно силясь схватить кого-то за горло. - Мы уже арестовали Реттера и двух его помощников.

- Соучастники Тельмана?

- Да нет же! - раздраженный неосведомленностью Гесса, воскликнул Геринг. - Реттер - адвокат Тельмана.

- За каким же чортом вы его арестовали?

- Мы дадим Тельману своего адвоката.

- Судебная реформа, обещанная фюрером, дает к этому полную возможность.

- Вот именно. Но я бы просил вас поторопить фюрера с этой реформой. Новый "народный суд" должен быть признан верховной, последней инстанцией, чтобы осужденному некуда было апеллировать.

- Решение готово. Фюрер желает, чтобы в существе своем "народный суд" явился чрезвычайным судом с самыми широкими полномочиями. Фюрер отменил параграф о необходимости признания подсудимым своей вины.

- Это правильно, - с удовлетворением сказал Геринг. - С этими "признаниями" немыслимо много возни. Далеко не каждый так легко "сознается", как Торглер...

Подумав, повторил:

- Правильно, очень правильно: признание не является необходимостью. Это развязывает руки судьям. Кстати о судьях: кто намечен в состав народного суда?

- Окончательного решения фюрера еще нет. Но вы можете быть покойны: там будут надежные люди.

- Решение о представителях рейхсвера в составе суда остается в силе?

- Да.

- Смотрите, чтобы туда не проникли какие-нибудь либералы, вроде этого Гаусса.

- Нашли либерала! - с усмешкой заметил Гесс.

- Вы меня поняли: я бы не хотел видеть там не вполне наших людей.

- Таких не будет. А если кто-нибудь и окажется не на высоте, в чем я сомневаюсь, его поправят остальные. Один против семнадцати - нуль. Закон о народном суде, как его задумал фюрер, обеспечивает от всяких случайностей. Приговор подсудимому будет вынесен, хотя бы сам господь бог считал его невиновным. Фюрер считает, что этот суд правомочен вынести приговор даже в том случае, если в деле вовсе отсутствуют доказательства вины обвиняемого. Приговор должен выноситься не на основании каких-то там бумажных формальностей, а по здравому смыслу, которого, к сожалению, так нехватает германскому своду законов. Один из членов прусского суда доктор Дитрих прекрасно понял мысль фюрера. Он разъяснил: раз обвиняемый коммунист или вообще крамольник - кончено. Закон уже не нужен. Вот в чем и заключается здравый смысл суда нового типа. Для него закон - это воля фюрера. Каждый судья должен помнить, что за его стулом постоянно стоит тень фюрера. В каждом приговоре должен присутствовать дух фюрера. Судья, забывающий об этом, сам должен стать подсудимым.

- Дай бог, дай бог... - мечтательно пробормотал Геринг.

- А что касается первого процесса, каким будет в этом суде процесс Тельмана, то прокурором в нем будет Йорнс.

- Тот самый Йорнс? - с оживлением спросил Геринг.

- Да, убийство Карла Либкнехта и Розы Люксембург - достаточная рекомендация для человека, которому предстоит обвинять Тельмана. Он обеспечит ему петлю.

Неожиданно Геринг стукнул кулаком по столу.

- Какая там еще петля?! - крикнул он. - Фюрер обещал мне: топор и только топор.

- Этот подарок фюрер вам сделает, - с кривой усмешкой ответил Гесс. Мы уже подготовляем общественное мнение именно к такому исходу, чтобы Тельману не удалось выскользнуть из петли, как выскользнул Димитров. Кстати, фюреру стало известно, что так называемое "Международное объединение юристов" прислало в Берлин врача-француза, чтобы выяснить состояние здоровья Тельмана. Этого врача зовут Кордо. Фюрер хочет, чтобы этот Кордо не получил возможности исследовать Тельмана, во избежание слишком громкого скандала.

- Никакого скандала не будет, - уверенно ответил Геринг, - этот Кордо уже делал попытки увидеть Тельмана, но я приказал ответить ему, что у нас достаточно своих врачей и, если будет нужно, они сами сумеют сообщить миру сведения о его здоровье. А если этот Кордо будет не в меру любопытен, я найду способ отучить его от неуместной настойчивости. Я никого не допускаю к Тельману. Его должны подготовить к свиданию со мной. Я, я лично буду говорить с ним.

- Вы?

- Да, да, я сам! Вы увидите, - и пальцы Геринга сжались в кулак, - вы увидите, он поднесет нам свое раскаяние на блюде.

- Мы помечтаем в другой раз, а сейчас... фюрер просит вас позаботиться о том, чтобы с болгарами все было сделано чисто.

- Фюрер знает?

- Да!

Гесс уже собрался было проститься, но вдруг с напускной небрежностью сказал:

- Кстати, вы, конечно, уже знаете о Белле! - и пристально взглянул на Геринга. Но тот ничем себя не выдал.

- Еще какая-нибудь афера?

- Нет... он убит.

Геринг сделал вид, будто удивлен:

- Когда, кем?

- Два дня назад... Это не дело рук... - Гесс не договорил, испытующе глядя на собеседника.

С напускным неудовольствием Геринг проворчал:

- Вероятно, опять Рем. Пора укоротить ему руки. Он начинает себе много позволять.

15

Димитров отодвинул от себя пачку газетных листов. С их страниц, как зловонная жижа, стекали строки, столбцы, целые полосы отвратительной клеветы на народ, на партию, на него самого. Фашистская пресса исходила желчью в связи с провалом лейпцигского спектакля. Не было таких слов в их лексиконе, которые не пускались бы в ход. Когда слов нехватало, со страниц "Штюрмера", "Шварце кор" и "Фёлькишер беобахтер" сыпалась самая обыкновенная площадная брань хулиганов, изощрявшихся в поношении коммунистов и того из них, кто был сейчас самой доступной мишенью, - Димитрова.

Фашистские газеты были единственными, какие давали Димитрову в его одиночку. Чем больше бесновались эти листки, тем тверже он помнил то, что было когда-то сказано Лениным: большевик, интернационалист, сторонник пролетарской революции по справедливости может в этих диких криках озлобления слышать звуки одобрения...

Димитров слышал его, это одобрение трудового человечества, в озлобленном визге реакции...

Стальная дверь отворилась. У входа в камеру стоял помощник директора тюрьмы.

- Собрать вещи!..

С того дня, как суд вынес Димитрову оправдательный приговор, он со дня на день, с часу на час ждал этого приказа.

"Свобода!"

Мысль о ней была так ослепительна, так огромна, что мгновенно заполнила все сознание: "Свобода, свобода!"

Димитров не щадил ни свободы, ни самой своей жизни, когда шла борьба за честь, за великие принципы партии. Но теперь, когда все было позади, когда победа была одержана и провозглашена на весь мир, каждый день заточения был удесятеренной мукой.

И вот, наконец, она, свобода!

В камере стало словно светлее.

Димитров поднялся во весь рост и с глубоким вздохом расправил грудь. Предстояло выполнить еще один долг.

- Мне не дали сегодня полагающейся по уставу прогулки, - сказал он помощнику директора.