Пантелеймон Кулиш - ОТПАДЕНИЕ МАЛОРОССИИ ОТ ПОЛЬШИ (ТОМ 3)

ОТПАДЕНИЕ МАЛОРОССИИ ОТ ПОЛЬГОИ.

Выговский, вместе с бывшею Чаплинскою, отсрочил казнь до утра и, по

выражению Анонима, „апеллировал от пьяного к трезвому. Хмельницкий извинился

перед жертвами своего русского единовладничества и самодержавия словами: „Вчора я

з досады впивсь и здуривъ". Но тем не менее отправил Осман-агу, на зло Ляхам,

торжественно, причем было сказано: „от гетмана и князя запорожского Турецкий

цесарь принимается за найвысшего пана, протектора" И T. д.

„Так то Хмельницкий исполнил Зборовский договор!" (восклицает совершенно по-

католически Аноним): „ему лучше быть бисурѵаном, нежели униатомъ".

Разсказ Анонима подтверждается лаконическою реляциею, в которой сказано:

„Напившись с Дорошенком, велел он утопить Ляхов. Сама упросила. Проспавшись, он

и сам раскаялся".

„4 августа" (продолжает безъименная реляция) „прибыл к нему ханский посол с

требованием (woiajac) идти в Московщину со всем войском, и чтоб 26 августа стоял на

границе, куда и султан-галга двинется с Ордою... Теперь разосланы всюду универсалы,

чтобы все готовились к войне, не только реестровые, но и охочие, только неизвестно, к

какой".

До приезда Осман-аги, не знал и сам Хмельницкий, к какой готовиться ему войне.

Заварив „с Ляхами пиво", он должен был пить его до конца, и для того, чтоб уцелеть на

кровавом пиру бросался в противоположные крайности.

Страна, еще не давно представлявшая возможность богатеть мещанам и жить

изобильно в хлебах, скоте, насеках селянам, сделалась теперь голодною не только для

отверженных землевладельцев, не только для козаков-реестровиков, но и для

окозаченных пахарей, которые волей и неволей перестали быть хлеборобами. Видя, что

ему не сдобровать среди раздраженной убожеством черни, Хмельницкий нашелся

вынужденным изобресть новую войну с кем бы то ни было и за что бы то ни было,

лишь бы привлечь к себе завзятых новой мечтой о добычном промысле, сделавшемся

почти единственным в Малороссии.

До нас дошла песня, вспоминающая Хмельнитчину и характеризующая чувства

хмельничан, пропившихся, голых и голодных:

Ой спав пугач на могиглу

Та й крикнув винъ~ пугуи Чи не дасть Бог козаченькам Хоть тепёр потугу?

ОТПАДЕНИЙ МАЛОРОССИИ ОТ ПОЛЬШИ.

105

И день и нич войны ждемо,

Поживы не маем:

Давпб була Хмельнйченька,

Що вже й не згадаем...

Козак был подобен пугачу, падающему на степной курган с голодным, отчаянным,

зловещим для многих криком пугу! Его потуга, то-есть сила, обновлялась войною,

которой он ждал день и ночь для поживы. Война прежде всего и после всего

предпринималась из-за добычи, прославлялась ради добычи и переходила из рода в

род, как намять о добыче. С отчаянием, как голодающий на степных могилах коршун,

напевает и теперь еще козадкий потомок свою жестокосердую песню:

Ой колись мы воювали,

Та бильше не будем!

Тогб щйстя й тои дбли

По вик не забудем.

Коз&цкие историки, поэты и публицисты внушают своим читателям, что козаки

воевали за православную веру и русскую народность. Но козак, в своем добычном

промысле, не разбирал вер и народностей, как и Татарин. Он был готов идти на

Москаля, как и на Турка,—«идти на Грека, Серба, Волоха, как и на Ляха. Лучшей славы

для него не было, как устрашать все народы и грабить их имущество.

Что касается Хмельницкого, то, не говоря уже о его мстительности за батьковщину,

за коханку, за посягательство на его жизнь, — в настоящем своем положении, он бы не

призадумался погубить весь мир для спасения себя от раздраженной толпы, —

погубить и самих сподвижников своих, как это предлагал Наливайко Сигизмунду III.

Предательская ЬИаливайкова мысль вертелась и у него в голове, как это мы видели из

его бесед-с Киселем.

Миновало уже для малорусского поджигателя время, когда он, по словам

кобзарской думы, взывал к окозаченной черни:

Пдит Ляхив та Жидив з Украйны зганяти,

Дак будете соби мати—

Хоч на три тижни хорошенько НОКОЗЄДЬКИ погуляти.

Погуляв столько, насколько хватило кровавой добычи, усыновленная

злобствующим шляхтичем голота хотела гулять шжозацки т. ш.

'

14

106

.

безконечно. Напрасно Батько Богдан воспрещал своими универсалами бунты и

неповиновение панам, напрасно грозил своевольникам жестокими казнями и

приказывал полковникам казнить на месте всех, кто окажется виновным, а некоторых

сорвиголов казнил при себе в Киеве. Он очутился в положении Нерона, принуждаемого

злодействами к поступкам добродетельным, а добродетельными поступками — к

злодействам. Хмельницкий сделался таким чудовищем, что даже его достойный

биограф и панегирист написал о нем: „Имя его, которое до того времени

произносилось с благоговением Русскими, стало у многих предметом омерзения".

В свою очередь, охраняемые Хмельницким землевладельцы не могли чувствовать

себя безопасными среди народа, который даже Козаков заставил быть его судьями и

карателями. „Наше примирение пахнет рабством для самих насъ", говорили паны.

Обширные имения были их собственностью только на словах, на самом же деле

составляли кочевья номадов, у которых не было других бесед, кроме воспоминаний о

спущенной с рук добыче и надежды на новое обдиранье панов и Жидов. Жадным ухом

прислушивались козаки и мужики к рапсодиям своих Гомеров:

Як почали дити, друзи, небожата Жидив та Ляхив з Украйны зганяти,

До в котброго не булб дранои кожушини,

До й той надив жидивськи кармазины.

Хоротёнько вони соби покоэ&цьки походжали,

Та ще й по кешёпях ерибни грбши иали.

А пан Хмелнйцьквй,

Житель чигиринський,

Козёк лейстрбвый,

Январь вийськбвый,

До города Полоннбго прибувёв,

Та старыми Жидёми орёв,

А Жидивками боронувёв,

А котбри бували мали дити,

До вин их киньми порозбивав.

Мечты кровавые сменили у этого народа заботы о семье, о доме, о земледельческом

и промышленном благосостоянии. Стоило только ему перейти от своей природной

угрюмости к пьяной песне,—он воспевал резню да побоища:

.

107

Ой не встиг же козак Нечай На вбника снасти.

Та й став Ляхив, вражих сынив,

Як снбпики класти.

Оглянецця козак Нечай На правую руку,—

Не выскочить кинь лыцарський Из ляцького трупу.

Озирнецця козак Нечай На ливеє плёче,—

За ним ричка кривавая По долини тбче.

Или о Морозе Морозенке:

А в нашего Морозёнка Червбная стричка:

Де проиде Морозенко,

Там кривава ричка.

Или о Кривоносе—Перебийносе:

Перебиийнис прбсить немного—

Оим сот юнакив с собою,

Рубає мечем головы с плечёй,

А решту тбпить водбю:

Ой пййте, Ляхи, воды калюжи,

Воды калюжи болотяныи,

А що пива ли по тий крайни Пива та меды сытныи!

Жутко было панам в Украине внимать подобным песнопениям. Не дожидаясь

появления в своих дедовских усадьбах воспеваемых Нечаев, Морозенков и

ИИеребийносов, они перебирались в менее окозаченные местности и, покидая

земледелие, готовили военные снаряды. А те, которые не потеряли еще надежды

устоять на поприще предковской колонизации, составляли клятвенные союзы между

собою с обязательством собираться в назначенное киевским воеводою место по

первому зову, и грозили тем, кто не явится, лишением чести и имущества, которое

предоставляли в распоряжение короля. „От исполнения эгой обязанности" (писали,

оии) „не может отговариваться ни арендатор, ни заимодавец: арендатор лишится своей

аренды, а заимодавец данных в займы денегъ".

108

.

Между тем Хмельницкий раскидывал умом во все стороны, как человек, стоящий

на скользкой вершине и готовый ухватиться за всякую опору, хотя бы даже и за самую

гнусную. Турция была готова поддержать его, чтобы шагнуть в Христианскую Землю

за реку Турлу *) и поставить ногу в Подольском Каменце. Венгрия радовалась его

успехам в войне с панами, и молодой Ракочий метил на польский престол, до которого

смерть не допустила его отца. Волошский господарь, Лупул, колебался между козацким

террором и панским покровительством. Татары были недовольны султанскою

протекцией над завоеванными или под Зборовым козаками, но Татар можно было

купить новым зазывом на грабеж нетронутых еще панских имений. Одна Москва

стояла в молчаливом и таинственно-грозном величии. Если пылающие местью паны

соединятся сь Москвою, да еще поумнеют на столько, чтобы подавить своего короля в