Дэвид Ремник - Могила Ленина. Последние дни советской империи
“Есть только одна нация, о заботах которой мы слышим чуть ли не ежедневно, – писал Шафаревич в «Нашем современнике». – Еврейские национальные эмоции лихорадят и нашу страну, и весь мир: влияют на переговоры о разоружении, торговые договоры и международные связи ученых, вызывают демонстрации и сидячие забастовки и всплывают чуть ли не в каждом разговоре. «Еврейский вопрос» приобрел непонятную власть над умами, заслонил проблемы украинцев, эстонцев, армян или крымских татар. А уж существование «русского вопроса», по-видимому, вообще не признается”.
Когда я зачитал этот отрывок Шафаревичу, он энергично закивал в знак согласия, как будто слышал текст впервые. Затем он сказал: “Термин «антисемитизм» у нас как атомная бомба в голове. На фоне того, что делали с армянами и русскими, невозможно даже говорить об антисемитизме. Мне не известно ни об одной ссоре, ни об одном мордобое на антисемитской почве. Это совершенно несовместимо с реальными проблемами, которые сейчас у нас есть. Мне просто удивительно о таком слышать”.
Шафаревич был не одинок в своих взглядах. Хотя многие русские писатели высказывались против антисемитизма, руководство Союза писателей России поощряло националистическую идеологию, пропитанную ненавистью к евреям. В открытом “Письме 74-х”, подписанном членами союза и опубликованном в его органе, газете “Литературная Россия”, говорилось: “…именно [нацизм сионинистского толка] несет прямую ответственность за многие, в том числе и еврейские, погромы. За «обрезание сухих ветвей» древа своего же народа – в Освенциме и Дахау…”
В течение нескольких месяцев звонившие мне друзья-евреи говорили, что грядут погромы. Не очередные притеснения, не отдельные нападения, а именно погромы. Это слово вызывало в памяти события столетней давности – резню евреев в Кишиневе, Одессе и Киеве. Погромы предполагали молчаливое соучастие государства. Кремль ничего не делал, чтобы разрешить ситуацию. Информационное агентство ТАСС распространило сообщение о Натане Щаранском, который после восьми лет, проведенных в лагерях по ложным обвинениям, получил наконец разрешение на выезд в Израиль. Теперь, согласно ТАСС, он “снова пробрался в новостную ленту”, вступив в израильскую армию. “Обрядившись в полученную израильскую форму, Щаранский с пафосом заявил, что наконец нашел свое место в жизни. Хождение по трупам палестинцев – вполне логичное и естественное продолжение карьеры этого псевдоборца за права человека”.
Трудно было понять, к чему все это шло. Один из самых старых членов еврейской общины в Москве признался, что таких агрессивных проявлений антисемитизма он не помнит со времен Сталина.
Я не придавал этому особого значения вплоть до пасхальной ночи предыдущей весной. В конце концов, вандалы оскверняли еврейские надгробия и в Америке – почему считать, что здесь опасность больше? Мы с Эстер пошли на вечернюю службу в Хоральную синагогу, которая снаружи имела вид унылый. На ступеньках стояли гэбисты, отслеживавшие всех, кто заходил внутрь. Дежурный агент (его легко было опознать по черному синтетическому пальто и красно-коричневому клетчатому шарфу) елейно-угрожающим тоном опрашивал пришедших, словно проводя соцопрос: “Вы верите во всемогущего Бога? Вы бывали в Израиле?” Двое его коллег, как обычно, сидели в машине напротив входа. Внутри, в молельном зале для мужчин, на скамьях сидели десяток-другой стариков, переговаривавшихся на идише, и любознательные туристы из Нью-Йорка и Буэнос-Айреса. Молодежь давно уже списала синагогу со счетов: здесь невозможно было ни встречаться, ни молиться. Немногие правоверные иудеи, еще не уехавшие в Израиль или на Запад, молились дома. Даже те, кому было наплевать на кагэбэшников снаружи, считали, что главный раввин Москвы за много лет себя скомпрометировал.
В верхнем зале Эстер разговорилась с женщинами о пасхальных обрядах и поняла, что никто из них толком об этом не знает.
“Мой дед все соблюдал, – сказала ей древняя старушка, вспоминая что-то еще из прошлого века. – Но я забыла: сколько рюмок вина нам можно выпить?”
Эстер выросла в ортодоксальной еврейской семье, язык и обряды были у нее в крови. Она была потрясена. Она постаралась объяснить, что могла, но ей было мучительно видеть, с какой жадностью они ее расспрашивают. “А действительно нельзя есть хлеб на Песах?” – спросила ее одна из женщин.
В тот раз мы рано ушли со службы, чтобы успеть приготовить дома седер для приглашенных друзей. Когда мы подошли к машине, я увидел, что кто-то написал пальцем на запыленной двери большую букву Ж, обведя ее кругом. Ж, то есть “Жид”. И если меня не насторожили листовки и акты вандализма, то это удалось одной букве.
Погромов в результате не случилось, но страх был реальным. Разваливались государственные структуры, и то же происходило с показной “дружбой народов”. Гласность, позволившая, наконец, вести настоящие исторические дискуссии, с неизбежностью продемонстрировала и всю глубину вражды и ненависти в сталинской империи. В Таллине я слышал, как эстонцы называют русских идиотами и скотами; русские, в свою очередь, называли эстонцев приспешниками нацистов. Ереванские армяне были убеждены, что азербайджанцы нарочно “устроили” землетрясение, погубившее по меньшей мере 25 000 человек: они, якобы, провели подземное ядерное испытание и теперь готовились объявить армянам джихад, который обернется большей кровью, чем турецкий геноцид армян в 1915 году. Бакинские азербайджанцы совершенно точно знали, что ереванское правительство готовится захватить весь Азербайджан и при помощи лос-анджелесских эмигрантов-миллионеров основать на его территории армянское царство.
Евреям Ленинграда, Москвы и Новосибирска приходилось сталкиваться на улицах с ненавистью, которую разжигало общество “Память”. “Память” возникла в начале 1980-х при Министерстве авиационной промышленности. Организовала ее группа активистов, озабоченных сохранением российских памятников истории и культуры. Но после нескольких лет роста, внутренних распрей и расколов название “Память” унаследовала группа фанатичных антисемитов, пестрая компания из фабричных рабочих, партийцев, учителей, кадровых военных и уличных хулиганов. Они безошибочно выбрали подходящую эстетику: их черные футболки напоминали о черносотенцах-антисемитах, которые в последнее десятилетие царского правления учинили не один десяток погромов.
Еще будучи членом политбюро, Борис Ельцин встретился с представителями “Памяти”: он считал, что как первый секретарь московского горкома партии должен иметь представление о разных слоях общества. Об этой встрече он вспоминал с отвращением. “«Память» начиналась как что-то интересное, а превратилась в чистое зло», – сказал он. Больше он с этими людьми никогда не имел дела.
Я наблюдал руководителей “Памяти” много раз – на квартирных собраниях, на митингах в Москве, Ленинграде, в сибирских городах. Они все как один были первостатейными болванами, что и неудивительно. Дмитрий Васильев, в прошлом фотограф и исполнитель эпизодических ролей в кино, хвастался, что окончил только восемь классов, что вряд ли усиливало к нему доверие. На одном скромном митинге я наблюдал, как этот одутловатый человечек часа два надрывался в мегафон, обличая сионистов и “тех, кто унижает русский народ”. Он сообщал, что русских детей превращают в алкоголиков, потому что “злокозненные силы” подмешивают спирт в кефир. Редакторов-евреев он уличал в заговоре, потому что в своих газетах они печатали шестиконечные звезды. Евреи-архитекторы “не случайно” так спроектировали Пушкинскую площадь, чтобы Пушкин стоял спиной к кинотеатру “Россия”. Было неясно, является ли Васильев самым опасным из предводителей “Памяти”. В конце концов, его соперник Валерий Емельянов несколько лет провел в психбольнице, после того как убил жену. Из больницы он вышел как раз вовремя, чтобы насладиться плодами гласности.
Наиболее отчетливо и внятно “идеология” “Памяти” излагалась в 24-страничном манифесте, который мне раздобыли. Стиль этого документа был не так истеричен, как выкрики Васильева, но он точно так же сообщал о “сатанинском” культурном влиянии Запада и “геноциде русского народа”. Евреи и сионисты объявлялись виноватыми во всех несчастьях России. Евреи, гомосексуалы и масоны были ответственны за рок-музыку, наркоманию, СПИД и разводы в российских семьях. Поэзия Бродского, живопись Шагала, “антипатриотический” роман Пастернака “Доктор Живаго” были лишь бездарными поделками, пятном на теле “истинной русской культуры”. Русские, говорилось в манифесте, “спасли” евреев во Вторую мировую войну, а еврейская пресса лишь осмеивает русских и не ставит ни во что их страдания: “Пресса пишет так, словно во время войны одни евреи погибали на фронте”.
“Память” распространяла “Протоколы сионских мудрецов”. В поддержку общества выступали “Литературная Россия”, “Молодая гвардия” и другие издания правого толка. В Ленинграде, где “Память” была особенно активна, члены общества оклеветали Исаака Зальцмана – еврея, который в годы Второй мировой войны руководил производством советских танков. Зальцман якобы организовал хор, состоявший из “шестнадцатилетних русских девственниц”, и соблазнял их. В других городах “Память” обвиняла евреев в дефиците товаров, эротике на телевидении и Чернобыльской аварии.
