Автобиография троцкизма. В поисках искупления. Том 2 - Игал Халфин
Начальник 6‑го отдела УНКВД НСО (борьба с диверсиями на транспорте) капитан государственной безопасности Невский родился в семье служащего земства. Невский окончил 2 курса Московского коммерческого института, а в 1916 году – Александровское военное училище; до 1917 года служил в царской армии на Салоникском фронте, а в 1918 году был интернирован французскими властями в город Верия. Егоров говорил о нем как о социально чуждом – «из дворян, бывший офицер». Как чекист, ответственный за дорожно-транспортный отдел Томской железной дороги, Невский репрессировал более 5000 человек, за что был «награжден орденом Красной звезды»[1451].
Егоров иронизировал над теми, кто считался лучшим чекистом, отмечал награды начальства, показывая, что НКВД чествовал беспринципных оперативников[1452].
Бывший оперуполномоченный ОО СИБВО младший лейтенант госбезопасности (и однофамилец нашего героя) В. Т. Егоров описывался как «морально разложившийся тип. Ранее был одним из самых плохих работников, от которого обыкновенно все отказывались». В карательных операциях «„проявил“ себя и был награжден орденом Красной звезды и назначен начальником 5 отдела УНКВД Красноярского края». Еще один «разложенец» – начальник Томского ГО НКВД капитан госбезопасности Иван Васильевич Овчинников имел репутацию бабника и рвача. У Егорова была информация, что тот «в период работы в Прокопьевске (Кузбасс) в момент посещения т. Молотовым Кузбасса посадил за руль его машины террориста, участника Сибирского террористического центра, бывшего иностранного подданного Арнольда, который не произвел теракта над т. Молотовым из‑за простой случайности». (По другой версии, в сентябре 1934 года машина, в которой В. В. Арнольд вез в Прокопьевск В. М. Молотова, съехала в кювет «по неосторожности» водителя.)[1453]
Сочетание слов «моральное разложение» часто повторяется в характеристиках чекистов. В религиозном понимании моральное разложение – нравственное падение, состояние людей, которые находятся под столь сильным бременем греха, что не в состоянии совершать правильный этический выбор. На языке же коммунизма речь шла об упадке нравственности, деморализации. Для такого состояния характерно было использование политики двойной морали: «двурушники» были «разложенцами». Считалось, что разложившийся чекист терял моральный стержень.
В отличие от «упадочничества», термина, столь распространенного в 1920‑е годы, «моральное разложение» не соотносилось с Историей. Как «разложенец» описывался один конкретный человек, а не период. Вина ложилась на самого «разложенца», а не на общество, его воспитывающее. Распад шел не снаружи внутрь – «среда засосала», – а изнутри наружу. Деградация чекиста была особенно вопиющей: у нее не было идеологических основ или оправданий, она означала возвращение к животному состоянию. Особенность морального разложения чекиста состояла в том, что это состояние невозможно было навязать, каким-то образом спровоцировать. Любые пропагандистские попытки врага отторгались организмом здорового следователя. И наоборот – когда нутро было больным, то разложение происходило как бы само собой.
Обвинение в «моральном разложении» было тяжким, но в конечном счете бытовым. До тех пор, пока не было обвинения в контрреволюции, «разложенцу» сохраняли не только жизнь, но и гражданские права. Его снимали с работы, но далеко не всегда арестовывали.
Чтобы понять, как сами чекисты смотрели на свои недостатки и моральные срывы, необходимо прочитать письмо 34-летнего начальника связи НКВД в Анжерском ГО НКВД, члена ВКП(б) с 1920 года Григория Максимовича Попова на имя начальника Анжерского оперсектора Сергея Петровича Петрова-Пестова от 21 июля 1937 года. Попов не мог перебороть тягу к водке, просил сменить окружение, перевести его в другой регион. Письмо интересно сугубо с точки зрения языка самохарактеристики:
«Вследствие моих неоднократных выпивок, подчас компрометирующих как меня, также и парторганизацию, а также органов НКВД – которые являются, по моему, прежде всего моей слабостью, <…> я не нахожу в себе мужества покончить с этим», – жаловался Попов.
Он одновременно и «утопал», и чувствовал, что он «еще не совсем потерянный человек». Автору было очевидно, что ему нужно из Анжерки уехать «не потому, что я боюсь моральных воздействий или пытаюсь сбежать и скрыть свои недостатки, нет, а потому, что здесь у меня не хватит мужества отказаться совсем от своих недостатков». Попов давал торжественное обещание: «Я вас уверяю <…>, что на новом месте на любой работе я сумею себя взять в руки и выполнять любую работу в пределах моих знаний и сил. Желал бы получить такую работу, где бы у меня не оставалось свободного времени для праздности и где бы я сумел оправдать допущенные мной недостатки, т. к. после 11 с лишним лет работы в НКВД и 16 лет состоя в ВКП(б) – мне совершенно нежелательно докатиться до того, чтобы меня выгнали как негодяя».
Итак, список недостатков «разложенца» Попова включал «слабость» и «праздность». Он «утопал», опасался стать «потерянным человеком», может быть, даже «негодяем». Необходима была выдержка, «мужество», умение «взять себя в руки».
Понимая, что им полагается быть самыми чистыми, чекисты мучились признаками своей неполноценности. Они старались оправдать сталинское доверие, показать себя стойкими революционерами. Доказательством тому была преданность вождю, готовность лично участвовать в расстреле контрреволюционеров. В то же время чекисты, как все советские люди, имели биографические или характерологические слабости.
Слабости эти четко просматриваются в жалобах опальных оперативников. Не все они придерживались стратегии Сойфера, не все могли подняться над событиями. Многие из них, мучаясь разрывом между идеалом НКВД, каким он им виделся, и ощущением своей неполноценности, изъявили готовность заговорить о личных переживаниях.
Переходя в личный регистр, авторы писем обращались к партийному языку. Они говорили о раздвоении личности, страхе того, что не смогут оправдать высокое доверие вождя и народа. Личные муки, о которых писали опальные чекисты, показывают, насколько спорно разделение участников террора на палачей и жертв – не только потому, что чекисты постоянно переходили из одной группы в другую, но и потому, что язык самовыражения оставался тем же. Коммунист и чекист писали в одни и те же инстанции, оперировали одними ценностями, использовали похожие стратегия самооправдания.
Показательны два случая, два крика души из рассмотренных выше писем Качуровского и Егорова. Они не имели прямого отношения к допросам томских преподавателей, но вместе с тем они работали в Западно-Сибирском отделе НКВД примерно в то же время, были носителями той же системы ценностей и установок, что и Толмачев с Пастаноговым, непосредственно участвовавшие в следствии.
Первый случай относится к письму Владимира Дмитриевича Качуровского. Несмотря на то что он был не последним человеком в 3‑м отделе УНКВД по Новосибирской области, у Мальцева и других начальников он находился под подозрением «по „биологическим“ и политическим признакам». Подозрения заключались в том, что отец Качуровского был мелким предпринимателем и поляком
