Трагедия войны. Гуманитарное измерение вооруженных конфликтов XX века - Коллектив авторов
Полковник Хаим Мордухович Шкляр отмечал, что в районах, отбитых у немцев, люди походили на живые тени: «Одни только глаза говорили, что это живые существа, а в остальном смотреть страшно. С некоторыми я беседовал, их рассказы – это кошмар»[337]. Давид Гам зимой 1944 г. передавал горькую весть, что все евреи в Волковыске погибли. Майор Михаил добавлял, что проехал много городов и областей Белоруссии и Украины, не встретив ни одного еврея. Местные жители из белорусов и украинцев рассказали ему, как нацисты расправлялись с евреями: «Сначала мерзавцы убивали поодиночке и по собственному усмотрению, а потом начались организованные массовые убийства. Михаил сокрушался, что нормальному человеку трудно представить, как это возможно в действительности, и тут же приводил пример, что был в Киеве, где погребены более 100 тыс. чел. – “местность называется Бабий Яр”»[338].
Летом 1944 г. Михаил Абрамович допрашивал захваченных пленных: «Говорят все, что надо, жалкие презренные трусишки, а отпусти их обратно, это будут такие же убийцы и грабители, какими были они все время войны». И как пример он приводил свою встречу с чудом выжившей еврейской семьей: «Все, что мы привыкли называть кошмаром, ужасом, несчастьем и т. п., ничего не значит по сравнению с тем, что они перенесли. Все беды, которые ты пережила, – это капля горя, а они выпили ковш. Описать услышанное невозможно. Приеду – расскажу»[339].
Посещение родных мест и рассказы о трагедии Холокоста оставляли неизгладимое впечатление. Солдаты и командиры, посещавшие свои семьи во время краткосрочных отпусков (чаще всего после ранения), долго не были в состоянии вернуть душевное равновесие. Юрий Марголин писал невесте Гене Спевак в Речицу[340] летом 1944 г., что после того, как побывал дома, он стал совершенно иным человеком: «Нехорошие мысли приходят в голову. Причина этому – потеря семьи. Я никак не могу смириться с тем, что никогда больше не увижу никого из родных. Спрашивается, какая радость в жизни? <…> жизнь нарушена до основания»[341].
Юрий Пинский после посещения освобожденного Чернигова писал, что город сильно разбит и разрушен, особенно в центральной своей части. На ул. Шевченко, Советской и многих других не осталось ни единого целого дома, только немые коробки стен. Соседи Быкадеревы рассказали ему о судьбе знакомых евреев: «Старики Хавины, к которым незадолго до начала военных действий приехали дочки Златка и Рахилька с детьми и там застряли. Остались там также старики Алукер, да к ним еще приехали дочь Броня с детьми, остались там также Злата Милявская с семьей – все они были зверски замучены и расстреляны (письмо не позволяет мне описать подробности этой картины, рассказанные мне старухой)»[342]. Соломон Канцедикас сообщал жене Элишеве весной 1944 г., что недавно побывал в одном литовском городке, где местные жители говорили о страшных зверствах «немецких мерзавцев». Там жило много евреев, и немцы их всех расстреляли, многих закопали живыми: «Земля потом шевелилась на том месте, то же самое рассказывают о Вильно»[343].
Эпизодически в частной переписке приводились свидетельства о расправе над изменниками родины по горячим следам после вступления Красной Армии. Приговоры военно-полевых судов приводились в исполнение немедленно. Однако главным обвинением служило сотрудничество с врагом в военное время, а не убийство евреев. Летчик Анатолий Адамович Радзиванович писал зимой 1943 г. сестре Анне, эвакуированной из Ленинграда в Тамбов, что у него на пути родной город, куда он хочет попасть, и посмотреть, и вспомнить: «Как и много раз до сих пор, сердце еще больше ожесточится против врага. Воочию видишь последствия хозяйничанья этих зверей. В газетах это не прочитаешь». Анатолий Адамович уточнял, что на освобожденной территории не осталось ни одного живого еврея. И добавлял, что ему радостно видеть на виселицах трупы бывших полицейских – русских, продавших родину, убивших и замучивших сотни русских людей и ни в чем не повинных евреев, взрослых и детей. Радзиванович присутствовал на суде и казни «одного такого мерзавца», который собственноручно разбил головы о камень пятнадцати еврейским детям и бросил их в общую яму. И делал вывод: «Жаль, что этот предатель мучился очень мало»[344].
К концу 1943 г. ситуация на фронте кардинально изменилась. События под Сталинградом и на Курской дуге предрешили исход войны. Часть немецких пособников поверила в амнистию, если явится в лес с повинной и оружием в руках. Григорий Пугач в ноябре 1943 г. писал матери, сестрам Риве, Броне и брату Левочке, что в Поддобрянке Гомельской области, откуда они эвакуировались, нацисты и их пособники уничтожили все еврейское население: «Реки крови проклятые варвары пролили в нашем селе и больше всего издевались над нашими людьми жители местечка, бывшие друзья. Федька Ковалев был старшим полицейским и насиловал девушек и расстреливал их. Славу и Броню расстреляли, их родителей, Шлему Аронова с Яшей, Голду с Тусей, Янкеля Шухмана со старухой, Шляферов, Бабушкиных, Гахманых, Цыру с Элекой и Ривой». Григорий Пугач добавлял, что мог бы привести и описать десятки подобных случаев о зверствах и злодеяниях «наших головорезов», которые с приходом Красной Армии были мобилизованы и отправлены на фронт[345].
Начальник полиции Турова Петр Кресс после тайных переговоров привел с собой в лес 35 полицейских и шестерых власовцев, вооруженных до зубов, которые перешли на сторону партизан[346]. Среди них оказались люди, участвовавшие в массовых расстрелах евреев и преследованиях мирных граждан. Однако на тот момент для партизан было важно обескровить немецкие гарнизоны, лишив их поддержки местного населения. Часть полицейских погибли, сражаясь в рядах партизан[347], другие после начала освобождения Белоруссии были мобилизованы полевыми военкоматами и отправлены на фронт.
В марте 1944 г. отдел контрразведки СМЕРШ 61-й армии арестовал новоиспеченных красноармейцев Петра Кресса, Ивана Курбана, Фому Домашкевича, Степана Кохно и Ивана Гольца по обвинению в карательных действиях в Туровском, Лельчицком и Петриковском районах[348]. Дело разоблаченных предателей было направлено в военно-полевой суд, который приговорил обвиняемых: Кресса, Курбана и Кохно – к смертной казни через повешение, Домашкевича –
