Трагедия войны. Гуманитарное измерение вооруженных конфликтов XX века - Коллектив авторов
Евреи, читавшие ноту Молотова, видели между строк лица родных, с которыми они уже навеки попрощались. Исаак Каган в декабре 1942 г. делился с Гришей Грайзером, эвакуированным в Пензу, прочтенными сведениями о том, что немцы сделали с евреями в Бобруйске и Минске: «Сердце сжимается от боли. Я там встретил много знакомых фамилий. Помнишь в Минске женщину, врача Гуревич, которая лечила нашу Бебу, а немцы убили и много других. В Бобруйске убили 20 тыс. чел. Несчастные те, которые остались у них в плену»[324]. Яков Скульский писал жене Гене и сыну Моисею, что его мать осталась в Одессе: «Больная, немощная старушка. Она не смогла выехать. С ней осталась сестра. Знаю всё и понимаю. Чем крепче нервы, тем ближе час возмездия за совершённые преступления. Падать духом нечего»[325].
В письмах говорилось, что дать надежду на спасение способна только Красная Армия. Каждый еврейский солдат понимал, что речь идет не только о его семье, родных и близких, родителях, женах и детях, но и о еврейском народе в целом. В июле 1944 г. Яков Скульский писал, что от рук немцев-фашистов погибли его бабушка Сурра Иозифовна, тетя Гитель, тетя Рухль и сестра Двора: «Тысячи людей нашего народа, сначала в Германии, а затем во многих других странах Европы были замучены и варварски уничтожались»[326]. В конце письма Я. Скульский делал вывод о том, что это забыть нельзя: «Как огонь закаляет сталь, так пытка и муки народа возвеличивают его, народ, если сыны народа любят свой народ, свою культуру, свой язык, историю и великое будущее»[327].
Вторым по значению официальным источником, сообщавшим о массовых убийствах мирных граждан, были коллективные письма трудящихся освобожденных районов, направлявшиеся на имя И. В. Сталина как Верховного Главнокомандующего и главы Советского государства. Это были заранее подготовленные документы, которые зачитывали на общегородских митингах под видом добровольного волеизъявления благодарных жителей. В декабре 1943 г. Менаше Ваил делился с сестрой Басей, что, когда он прочел письмо киевлян к т. Сталину, где сообщалось о расстреле ста тысяч киевлян, то он хорошо себе представил, кто в первую очередь был там расстрелян. В письме к И. В. Сталину, принятом на общегородском митинге 27 ноября 1943 г., киевляне писали, что за годы гитлеровской неволи они пережили такое, чему нет названия ни на одном человеческом языке: «Мы прожили два года, словно два долгих столетия, за гранью закона, за пределами человеческого существования. Нас сопровождали утраты и ежеминутное ожидание смерти, которая разгуливала по нашим улицам, площадям и жилищам, одетая в немецкий гестаповский саван»[328].
Шевах Лапидус в августе 1944 г., обращаясь к жене Рае, сообщал, что на днях он получил центральную газету, где было опубликовано письмо трудящихся Минска Сталину в связи с освобождением Беларуси: «О, ужас! После долгих издевательств немецкие изверги зверски убили знаменитых медиков Ситермана, Хургина, Дворжица, Клумова, детского врача Гуревич и многих других <…> Я уже не говорю о наших родителях, родных, знакомых. Их участь нам известна. Кровь стынет в жилах и взывает к мести»[329]. Эту же тему продолжал Самуил Кац в письме к своему брату Лазарю: «Не буду писать тебе о новостях из Минска, ибо там такая тяжелая трагедия, что очень трудно все это переносить. Наши дорогие родители погибли от рук фашистских варваров. Погибли также мой Марик, Циля, Исер и Берл Плоц <…> брат Калман погиб смертью храбрых за нашу родину 4 января 1943 г. как летчик-истребитель»[330]. Война застигла Самуила в Литве, на самой границе, до августа 1942 г. он воевал на Западном фронте, защищал Москву, а потом был под Сталинградом: «Я командир-артиллерист и все время работаю по своей специальности. Мое военное звание – подполковник, награжден орденом Красного Знамени, орденом “Красная Звезда” и медалью “За оборону Сталинграда”»[331].
Коллективные письма-обращения к высшему руководству в Москве служили своего рода присягой на верность советской власти, которая возвращала свои права. Это делалось для массового воздействия на людей, переживших оккупацию, которых нужно было заставить беспрекословно повиноваться. В письме киевлян в ноябре 1943 г. мы читаем: «Торжественно заверяем Вас, дорогой наш товарищ Сталин, что так же, как наша победоносная Красная Армия под Вашим водительством не сложит оружия до полного разгрома и уничтожения фашизма, так и мы не сложим своих трудолюбивых рук, пока не станет наш славный Киев снова полной чашей, пока не исчезнут в нём все следы немецкого разбоя, пока не соберутся все его дети, пока не расцветут пышным цветом все его сады, пока не возродится, не воспрянет во всей своей красе наша великая украинская земля»[332].
В письмах благодарности Красной Армии-освободительнице мы не находим ни слова о евреях и еврействе, антисемитизме и нацистском геноциде. Нет там и намека на то, каким образом миллионы советских людей «вдруг» оказались захвачены противником при наличии многочисленной и хорошо вооруженной регулярной армии. Все страдания людей, потерявших своих близких, списывались на вероломство, коварство и жестокость немцев. Коллективные письма Сталину служили отвлекающим маневром, важно было выпустить пар негодования измученных людей и не позволить задать ненужные вопросы. Люди понимали, что их спросят, как они выжили в оккупации, не сотрудничали ли с врагом, что они делали для победы, не отсиживались ли сложа руки.
Из действующей армии
Солдаты и командиры Красной Армии становились свидетелями нацистских преступлений. В письмах фронтовиков прослеживается аналогия между жертвами Холокоста и судьбой их родных, не сумевших эвакуироваться. Шевах Лапидус, обращаясь к жене Раисе, сообщал, что из всех родственников остались только Соля, Адольф и Фира, а в отношении остальных – вспомнить тяжело: «7 ноября 1941 г. расстреляли Тевеля, Рахилю, Исаака, папу, мама умерла за два месяца до массового расстрела. Руки дрожат. Слезы текут. Нестерпимо больно об этом слушать, читать. Надо иметь железные нервы, чтобы все это перенести!»[333]
Сержант Миндель Ратинский зимой 1941–1942 гг. получил запоздалые письма из Харькова от «мамаши». Письма, полные трагизма и слез, преследовали Минделя, где бы он ни находился. Ратинский заключал, что это известие требует мести за горе, принесенное проклятыми немцами безвинным старикам[334]. Велвл Рывкин из Челябинска летом 1942 г. сообщал своим родным в Молотовскую (Пермскую) область, что его предположения о судьбе Эстер и Бориса (Боруха) «неважные», «они вряд ли успели эвакуироваться, так как <…> районы были сданы неожиданно быстро»
