Дмитрий Лысков - Краткий курс истории Русской революции
Главная проблема модернизации России в конце XIX - начала XX веков заключалась в попытках построения капиталистических отношений "сверху" в стране, подавляющее большинство населения которой такие отношения отвергало, а само государственное устройство им противоречило. Разрешить социальный конфликт проводимые реформы были не в силах. Насаждение капитализма на Западе прошло кровавый путь революций и насильственного раскрестьянивания. В условиях расшатанной государственности и перманентной революционной ситуации, России на прохождение этого пути (даже и с большими жертвами) не хватило бы ни 20, ни 25 лет. И уж тем более эти годы не были бы наполнены спокойствием.
Итоги реформ начала XX века, форсированного построения капитализма в России, до сих пор вызывают неоднозначные суждения. Экономический рывок, основанный на масштабных западных инвестициях, породил ситуацию, которую можно охарактеризовать как потерю экономического суверенитета России. К 1914 году девять десятых угольной промышленности, вся нефтяная промышленность, 40% металлургической промышленности, половина химической промышленности, 28% текстильной промышленности принадлежали иностранцам. Трамвайными депо в городах владели бельгийцы, 70 процентов электротехнической промышленности и банковское дело принадлежали немцам [146].
Иностранные банки и фирмы занимали в России исключительно важные позиции. Если в 1890 году в стране было 16 компаний с зарубежным капиталом, то в 1891-1914 годах иностранный капитал возобладал в 457 новых промышленных компаниях. Основанные на базе западного капитала компании были в среднем богаче и могущественнее собственно российских. В среднем на российскую компанию к 1914 году приходилось 1, 2 млн., а на иностранную - 1,7 млн. рублей» [147].
Глава 19. Вступление России в Первую мировую войну. И снова «маленькая победоносная»
Могла ли Российская империя избежать участия в войне? Ответ на этот вопрос может быть только отрицательным. Активная внешняя политика, проводимая царским правительством, глубоко интегрировала Россию в клубок европейских противоречий конца XIX - начала XX веков. Огромный потенциал страны, раскинувшейся на одной пятой суши, воспринимался из Европы как военный козырь и, одновременно, как постоянная угроза национальным интересам. Таковы были позиции всех участников зарождающегося конфликта. Раздел мира был невозможен без участия России (или ее устранения с политической арены). Оставлять в тылу державу, в любой момент способную выставить многомиллионное войско, не собирался никто.
Как бы ни было это печально, в дипломатической игре того периода спор шел за наше «пушечное мясо», за неисчерпаемые человеческие ресурсы, которые Россия могла выставить на фронт. Сэр Эдвард Грей, министр иностранных дел Великобритании, писал в апреле 1914 года: «Русские ресурсы настолько велики, что в конечном итоге Германия будет истощена Россией даже без нашей помощи» [148].
Но эту дипломатическую игру вели не мы. Судьба европейского конфликта решалась в Лондоне, Берлине и Париже, там же принимались решения о начале войны, исходя из соображений готовности к ней центральных держав. Вопрос готовности (или неготовности) России во внимание не принимался.
Тем не менее Россия сама рвалась в бой. Болевой точкой внешней политики оставался вопрос черноморских проливов, серьезный дипломатический скандал разразился в 1913 году, когда германская военная миссия (миссия Лимана) была приглашена в Стамбул. Требования об отзыве миссии Россия готова была подкрепить «соответственными мерами принуждения». Министр Сазонов 5 января 1914 года в записке Николаю II прямо указывал, что это может вызвать «активное выступление» Германии, но полагал его даже полезным: в случае отказа России от решительных действий, писал он, «во Франции и Англии укрепится опасное убеждение, что Россия готова на какие угодно уступки ради сохранения мира» [149].
На замечание председателя Совета министров Коковцова об угрозе столкновения с Германией, военный министр Сухомлинов и генерал Жилинский заявляли о «полной готовности России к единоборству с Германией». Одновременно они признавали, что, вероятно, дело придется иметь со всем Тройственным союзом.
Осложнение международной обстановки в январе 1914 года вполне могло привести к войне. Пыл царских министров охладило знакомство с материальной частью – у России, как выяснилось, банально недоставало необходимое число судов для переброски десантного корпуса к турецким берегам. Возможности флота ограничивались переброской одного корпуса первого эшелона в то время, как турецкая армия располагала в районе проливов 7 корпусами [150].
К сожалению, подобные шапкозакидательские настроения были общей чертой правительства Российской империи. Если Министр финансов Коковцов предупреждал весной 1914 года правительство, что Россия еще менее готова к войне, чем в январе 1904, то военный министр Сухомлинов, напротив, считал, что «все равно войны нам не миновать, и нам выгоднее начать ее раньше... мы верим в армию и знаем, что из войны произойдет только одно хорошее для нас».
Министр земледелия Кривошеим призывал больше верить в русский народ и его исконную любовь к родине: «Довольно России пресмыкаться перед немцами». Аналогичного мнения придерживался министр железных дорог Рухлов: произошел колоссальный рост народного богатства; крестьянская масса не та, что была в японскую войну и «лучше нас понимает необходимость освободиться от иностранного влияния». Большинство министров говорили о необходимости «упорно отстаивать наши насущные интересы и не бояться призрака войны, который более страшен издалека, чем на самом деле» [151].
Настроения министров понять не сложно. Германия занимала слишком серьезное положение в российской экономике, накануне Первой мировой войны она являлась главным торговым партнером России. Навязанный во время русско-японской войны царскому правительству торговый договор устанавливал многочисленные преференции германскому капиталу. Объемы российско-германской торговли неуклонно возрастали: если в 1898 – 1902 годах в Германию шли 24,7 процентов российского экспорта, а из Германии поступали 34,6 процентов российского импорта, то в 1913 году – уже 29,8 процента и 47,5 процента, что существенно превышало долю Англии и Франции вместе взятых [152].
Германия прижимала русское сельское хозяйство, чем наносила ущерб помещикам-дворянам. Германская промышленность становилась все более опасным конкурентом на внутрироссийском рынке, вызывая раздражение буржуазии. Именно об этой «необходимости освободиться от иностранного влияния» говорил министр Рухлов. Прекрасная возможность переменить всю ситуацию разом виделась министрам во вступлении в войну.
Надо заметить, что настроения министров вновь строились на ожиданиях «маленькой победоносной войны» - всему конфликту отводилось максимум 6 месяцев. Никаких реальных оснований для оптимизма не было – перевооружение армии, исполнение большой военной программы должно было закончится лишь в 1917 году.
Сегодня, век спустя, мы можем окинуть взглядом общее положение вещей, сложившееся с началом войны в 1914 году, сделать выводы о готовности России к конфликту:
«Русская армия имела 850 снарядов на каждое орудие, в то время как в западных армиях приходилось от 2000 до 3000 снарядов. Вся русская армия имела 60 батарей тяжелой артиллерии, а германская - 381 батарею. В июле 1914 г. всего лишь один пулемет… приходился на более чем тысячу солдат. (Только после грандиозных поражений в июле 1915 г. генеральный штаб России заказал 100 тысяч автоматических ружей и 30 тысяч новых пулеметов). В течение первых пяти месяцев войны военная промышленность России производила в среднем 165 пулеметов в месяц (пик производства был достигнут в декабре 1916 г. - 1200 пулеметов в месяц). Русские заводы производили лишь треть автоматического оружия, запрашиваемого армией, а остальное закупалось во Франции, Британии и Соединенных Штатах; западные источники предоставили России 32 тысячи пулеметов. К сожалению, почти каждый тип пулемета имел свой собственный калибр патрона, что осложняло снабжение войск. То же можно сказать о более чем десяти типах винтовок (японские «арисака», американские «винчестеры», английские «ли-энфилд», французские «грас-кро-тачек», старые русские «берданы» использовали разные патроны). Более миллиарда патронов было завезено от союзников. Еще хуже было положение с артиллерией: более тридцати семи миллионов снарядов - два из каждых трех использованных - были завезены из Японии, Соединенных Штатов, Англии и Франции. Чтобы достичь русской пушки, каждый снаряд в среднем проделывал путь в шесть с половиной тысяч километров, а каждый патрон - в четыре тысячи километров. Недостаточная сеть железных дорог делала снабжение исключительно сложным, и к 1916 г. напряжение стало весьма ощутимым» [153].
