Альфонс Ламартин - История жирондистов Том I
В то время жил в Париже молодой офицер знатного происхождения, привлекательной внешности, с гибким, блестящим умом. Говорили, что в жилах этого человека течет королевская кровь; черты его лица напоминали Людовика XV. Этот слух подтверждался нежностью, которую испытывали к этому юноше тетки Людовика XVI: он вырос у них на глазах, был привязан к ним и благодаря их благосклонности достиг высших должностей при дворе и в армии.
Этого молодого человека звали Людовик Нарбонн.
Госпожа де Сталь увлеклась графом Нарбонном — сердцем и умом. Смелое и нежное воображение ее сообщило молодому офицеру все качества, какие она желала в нем видеть. Она сделала из него политического деятеля и героя. Она наделила его всеми своими мечтами, стараясь возвести на высоту своего идеала. Она завербовала ему поклонников, окружила ореолом, создала репутацию, указала ему роль, сделала из него живое олицетворение своей политики. Пренебречь мнением двора, соблазнить народ, принять предводительство над армией, устрашить Европу, увлечь Собрание своим красноречием, служить свободе, спасти нацию и сделаться посредником между троном и народом, примирить их в либеральной и вместе с тем монархической конституции — такова была перспектива, которую госпожа де Сталь рисовала самой себе и Нарбонну.
Он счел себя достойным такой судьбы, потому что она мечтала о ней для него. Драма революции сосредоточилась в этих двух умах, и их планы составляли некоторое время всю европейскую политику.
Госпожа де Сталь, Нарбонн и конституционная партия хотели войны, но войны только локальной, а не всеобщей, которая потрясла бы нацию до основания. Своим влиянием им удалось заместить весь дипломатический персонал лицами, преданными эмигрантам или королю. Они наполнили иностранные дворы надежными людьми. Марбуа послан был к Регенсбургскому сейму, Бартелеми — в Швейцарию, Талейран — в Лондон, Сепор в Берлин.
Талейрану поручили примирить аристократический принцип английской конституции с демократическими принципами конституции французской. Надеялись заинтересовать английских политиков революцией, которая стала бы подражанием английской и, выведя из неподвижности народ, успокоилась бы в руках просвещенной аристократии. Это поручение оказалось бы легким, если бы ход революции в Париже могли предсказать хоть на несколько месяцев вперед. Французские идеи стали популярны в Лондоне, оппозиция была настроена революционно.
Фокс и Берк, тогда еще друзья[18], пробуждали в обществе горячее сочувствие континентальной свободе. Надо отдать должное Англии: нравственный и народный принцип, заложенный в основе ее конституции, никогда не противоречил себе и не препятствовал усилиям других народов выбрать свободное правительство.
Поручение Сепора в Берлине было более тонкого свойства. Речь шла о том, чтобы отговорить короля Прусского от союза с императором Леопольдом и увлечь берлинский кабинет к союзу с революционной Францией. Все инструкции Сегюра заключались в двух словах, переданных устно: увлечь и подкупить.
Король Прусский имел множество фаворитов и любовниц. Мирабо еще в 1786 году писал: «В Берлине не может быть тайн от французского посланника, разве только из-за недостатка денег и ловкости: эта страна бедна и жадна до денег; там нет такого государственного секрета, который нельзя было бы купить за 3000 луидоров». Таким образом, Сегюр предполагал прежде всего склонить на свою сторону двух фавориток короля.
Но за два часа до прибытия посланника в Берлин в руки королю попали подложные письменные инструкции. Они открыли королю весь план, основанный на соблазне и подкупе королевских фаворитов; их характеры, честолюбие, соперничество, истинные или мнимые слабости, способы воздействия через них на короля — все это там было описано с доверчивой беспечностью. Король покраснел при мысли о том, какую власть над его политикой приписывают любви и интриге, и пришел в негодование при виде попытки подкупить его приближенных. Так всякая возможность переговоров была уничтожена до приезда самого посланника.
Фридрих-Вильгельм сделал вид, что не хочет говорить с Сегюром. В его присутствии он громко спросил у посланника курфюрста Майнцского, нет ли известий от принца Конде. Тот отвечал, что принц приближается со своей армией к французским границам. «Было бы хорошо, — сказал король, — если бы он вошел туда». Сегюр сделал в тот момент гораздо больше того, что мог: узнав о существовании подложных инструкций, он достал их копию и доказал Фридриху-Вильгельму их фальшивость. Но и другие интриги лишь расстроили все усилия и уничтожили надежды Сегюра. Он просил о своем отозвании. Перспектива несчастий отечества и войн в Европе довели его до отчаяния: ходил даже слух о попытке самоубийства.
В то же самое время конституционная партия попыталась склонить на сторону Франции принца, репутация которого, по мнению Европы, имела вес, равный трону. Это был Карл Вильгельм Фердинанд, герцог Брауншвейгский, ученик Фридриха Великого, предполагаемый наследник его военных знаний и вдохновения, названный заранее общественным мнением генералиссимусом в будущей войне с Францией. Лишить императора и короля Прусского такого предводителя их армий значило бы отнять у Германии веру в успех и победу.
Имя герцога Брауншвейгского обладало обаянием и вызывало уважение к Германии, обеспечивая ей неприкосновенность. Госпожа де Сталь и ее партия сделали попытку завладеть этим именем. Тайные переговоры происходили между госпожой де Сталь, Нарбонном, Лафайетом и Талейраном. Кюстину, сыну известного генерала Кюстина, поручили сообщить герцогу Брауншвейгскому предложения конституционной партии. Этот молодой человек, фанатичный поклонник прусской тактики и герцога Брауншвейгского, уроки которого он использовал в Берлине, внушал принцу доверие. Кюстин предложил ему титул генералиссимуса французских войск, жалованье в три миллиона и положение во Франции, равное его владениям и рангу в Германской империи. Письмо с этими предложениями было подписано военным министром и самим Людовиком XVI.
Кюстин отправился в Брауншвейг в январе 1792 года. По приезде туда он переслал письмо герцогу. Прошло четыре дня, прежде чем посланник добился свидания. Герцог высказал ему с военной откровенностью, какую гордость и признательность внушает ему оценка его достоинств Францией. «Но, — прибавил герцог, — моя кровь принадлежит Германии, а моя преданность — Пруссии. Мое честолюбие удовлетворено тем, что я второе лицо в этой монархии, которая меня усыновила. Из-за рискованной славы на изменчивой арене революций я не оставлю высокое и прочное положение, которое дают мне в моем отечестве рождение, долг и некоторая уже приобретенная мной слава». В конце разговора Кюстин, видя непоколебимость принца, изложил ему свое последнее предложение, а именно перспективу французской короны, которая, в случае ее падения с головы Людовика XVI, может быть поднята руками победоносного генерала. Герцог казался ослепленным таким предложением и распростился с Юостином, не отнимая у него надежды на свое согласие. Посланник уехал с торжеством, но спустя несколько дней, под влиянием раскаяния или благоразумия, герцог отвечал формальным отказом на все сделанные ему предложения. Свой ответ он адресовал самому Людовику XVI, и таким образом этот несчастный король понял, как слабо держится на его голове корона.
VI
Первые заседания Законодательного собрания — Партия духовенства высказывается против гражданской присяги — Речь Бриссо против держав и эмигрантов — Письмо Андре Шенье о свободе богослужения — Борьба жирондистских и якобинских газет против фельянов — Лафайет оставляет командование национальной гвардией — Парижский мэр Байи удаляется и на его место назначен Петион
С 29 сентября по 1 октября происходила смена правления. С первого же заседания Законодательного собрания стали заметны беспорядочные колебания власти, которая не обладала равновесием, старалась найти себе поддержку в своем собственном благоразумии и, переходя от оскорблений к раскаянию, ранила сама себя оружием, вложенным в ее руки.
Внешний вид Собрания переменился: казалось, Франция помолодела в одну ночь. Гордость дворянства, выражавшаяся во взглядах и движениях, исполненная достоинства осанка духовенства и правительственных лиц, суровая важность первых депутатов среднего сословия внезапно уступили место новым людям, смущение которых, соединенное с заносчивостью, более могло быть свойственно завоевателям, чем лицам, привыкшим обладать властью. Когда президент вызвал для формирования временного бюро депутатов, не достигших еще двадцатипятилетнего возраста, шестьдесят молодых людей столпились вокруг трибуны. Такая молодость представителей нации одних беспокоила, других радовала: было понятно, что это поколение разорвало связь со всеми традициями и предрассудками старого порядка. Неопытность их стала достоинством, молодость — своего рода присягой. Для спокойных времен нужны старцы, для революций — юнцы.
