Альфонс Ламартин - История жирондистов Том I
По возвращении в Дрезден оба государя отправились в комнаты императора. Прочитали декларацию, обсудили ее, взвесили все ее выражения, изменили некоторые из них и, по предложению Калонна, согласились включить в нее последнюю фразу, которая прямо угрожала революции войной.
Вот этот документ, послуживший началом двадцатидвухлетних войн.
«Император и король Прусский совместно объявляют, что положение, в котором находится теперь король Франции, они считают предметом общего интереса для всех европейских государей. Они надеются, что этот интерес не может не быть признан державами, мощь которых потребуется, и что они не откажутся употребить, совместно с императором и королем Прусским, самые действенные средства, чтобы помочь королю Франции свободно укрепить основы монархического правления, равно соответствующие правам государей и благополучию французов. Поэтому в настоящих обстоятельствах их названные величества решились действовать быстро, по взаимному согласию и с необходимыми силами, чтобы достичь общей цели. В ожидании этого они дадут своим войскам надлежащие приказания, чтобы быть готовыми к действиям».
Очевидно, что эта декларация, и угрожающая, и робкая в одно и то же время, значила слишком много для мира, но слишком мало для войны. Подобные слова только разжигали революцию. Прозвучало лишь признание в силе и слабости, уступка и войне, и миру. Это была декларация неуверенности в собственных намерениях.
После этого неблагоразумного деяния государи расстались. Леопольд отправился на коронацию в Прагу. Король Прусский возвратился в Берлин и начал приводить свою армию в военное положение. Принцы-эмигранты распространяли по всем дворам слова, сказанные в защиту их дела в Пильницкой декларации. Они написали Людовику XVI открытое письмо, в котором протестовали против принесения королем присяги, вырванной, по их мнению, в условиях его слабости и плена. Король Прусский, по получении циркуляра французского кабинета с извещением о принятии конституции, воскликнул: «Вижу, что мир в Европе упрочен!» Венский и берлинский дворы притворно поверили, что во Франции все успокоилось после взаимных уступок короля и Собрания. Они подчинились необходимости наблюдать унижение Людовика XVI, лишь бы только революция продолжала признавать контроль со стороны королевской власти.
Россия, Швеция, Испания и Сардиния смирились не так легко. Екатерина II и Густав III (одна — по горделивому сознанию своего могущества, другой — под влиянием великодушной преданности делу королей) условились послать 40 000 русских и шведов на помощь монархии. Эта армия, субсидируемая 15 миллионами Испании, под личным руководством Густава, должна была высадиться на берега Франции и идти на Париж, тогда как войска империи перешли бы Рейн.
Эти смелые планы двух северных дворов звучали неприятно для Леопольда и короля Прусского. Они упрекали Екатерину в невыполнении обещания заключить мир с турками. Мог ли император послать свои войска на Рейн, когда на Дунае продолжалась война между русской и оттоманской армиями, угрожавшая сопредельным областям его империи? Тем не менее Екатерина и Густав продолжали оказывать покровительство эмигрантам. Эти два государя аккредитовали полномочных послов при французских принцах в Кобленце, что стало провозглашением низложения Людовика XVI и даже падения Франции; признанием, что правительство французского королевства находится уже не в Париже. Кроме того, между Швецией и Россией был заключен оборонительный и наступательный союз в интересах восстановления французской монархии.
Людовик XVI, искренне желая в то время мирного течения дел, послал в Кобленц барона Виомениля и шевалье Куаньи с приказом своим братьям и принцу Конде распустить и разоружить эмигрантов. Его приказания восприняли как мольбу пленника; им не возражали, но и не повиновались. Пруссия и Германская империя оказали больше уважения намерениям короля: они распустили армии принцев и стали наказывать в пределах своих владений за оскорбление трехцветной кокарды.
Но в то самое время, когда император демонстрировал желание сохранить мир, война увлекала его против его воли. Он не согласился вести войну из-за высших интересов монархии и семейных чувств, но вынужден был начать ее ради незначительных интересов нескольких имперских принцев, которые имели владения в Эльзасе и Лотарингии и личные права которых оказались ущемлены новой французской конституцией. Леопольд, отказавший в помощи сестре, теперь предоставлял свою поддержку нескольким вассалам. В письме от 3 декабря 1791 года он объявил французскому кабинету свое формальное решение «оказать помощь принцам, имеющим впадения во Франции, если они не получат полного восстановления своих прав, принадлежащих им на основании трактатов».
Это угрожающее письмо, тайно (до официальной отправки) доставленное в Париж французским посланником в Вене, было принято королем с ужасом, а некоторыми из его министров и членами Национального собрания — с радостью. Война разрубает все узлы! Когда на правильный ход событий нет больше надежды, то надежду ищут в неизвестном. Война казалась предприимчивым умам необходимой мерой при всеобщем брожении, хорошим исходом для революции, способом возвратить королю власть посредством командования армией.
Жирондистские депутаты, польщенные присвоенным им титулом политических деятелей, хотели оправдать свои притязания смелым шагом, который сразу расстроил бы расчеты короля, народа и Европы. Они изучали Макиавелли и презрение к справедливости считали доказательством гения. Кровь народа для них значила мало, лишь бы она служила к выгоде их честолюбия. Якобинская партия, за исключением Робеспьера, также громко требовала войны: для этих людей война превратилась в апостольскую миссию, которая распространит их философию по всему миру: первый пушечный выстрел, сделанный во имя прав человека, должен потрясти все троны. Наконец, на войну возлагала надежды и партия умеренных конституционистов. Она льстила себя надеждой на возвращение исполнительной власти некоторой энергии вследствие необходимости сосредоточить военную власть в руках короля в минуту, когда опасность грозит всей нации.
Молодая, но уже влиятельная женщина сообщала последней партии обаяние своей юности, своего гения и своей страстности: это была госпожа де Сталь. Дочь Неккера с самого рождения жила в окружении политики. В салоне ее матери Вольтер, Руссо, Бюффон, д’Аламбер, Дидро, Кондорсе играли с этим ребенком и пробуждали его первые мысли. Популярность отца ласкала воображение девочки и породила в ней жажду славы, которая никогда не угасала. Госпожа де Сталь искала славы даже в народных бурях, среди клеветы и смерти. Гений ее был велик, душа — чиста, сердце — полно страстности. По энергии она была мужчиной, но по нежности — женщиной, и для исполнения идеала честолюбия судьба соединила в ее лице гений, славу и любовь.
Природа, воспитание и везение сделали возможным осуществление мечты женщины, философа и героя. Рожденная в республике, воспитанная при дворе, дочь министра и жена посланника, госпожа де Сталь по происхождению принадлежала к народу, по таланту — к писательскому миру, по общественному положению — к аристократии: три элемента революции смешались и боролись в ней. Гений этой женщины был подобен древнему хору, где все главные голоса драмы смешивались в единой гармонии. Во вдохновении она являлась мыслителем, в красноречии — трибуном, в привлекательности — полубогиней; красота ее, незаметная для толпы, воспринималась только умом и вызывала поклонение. Это, собственно, была даже не красота лица и форм, это было живое вдохновение и олицетворенная страсть. Черные лучистые глаза сверкали сквозь длинные ресницы нежно и горделиво. Ее взгляд, открытый и глубокий, как ее душа, казался в одно и то же время и ясным и проницательным. Блеск ее гения составлял лишь отражение нежности сердца. Потому-то к удивлению, которое она возбуждала, примешивалось скрытое чувство любви, а сама она из всех форм поклонения себе ценила только любовь.
События развиваются стремительно. Двадцати двух лет от роду госпожа де Сталь обладала зрелостью мысли, сопутствующей грации и энергии молодости. Она писала, как Руссо, говорила, как Мирабо. Пол не позволял ей принимать прямого участия в общественных делах, появляться на трибуне или в рядах армии. Ей приходилось оставаться невидимой в тех событиях, которыми она хотела управлять. Быть тайным гением великого человека, действовать его рукой, находить величие в его судьбе, блистать его именем — это было единственным доступным ей честолюбием. Госпожа де Сталь могла быть только совестью и вдохновением политического деятеля; она искала такого человека и в дни, о которых идет речь, подумала, что он уже найден.
В то время жил в Париже молодой офицер знатного происхождения, привлекательной внешности, с гибким, блестящим умом. Говорили, что в жилах этого человека течет королевская кровь; черты его лица напоминали Людовика XV. Этот слух подтверждался нежностью, которую испытывали к этому юноше тетки Людовика XVI: он вырос у них на глазах, был привязан к ним и благодаря их благосклонности достиг высших должностей при дворе и в армии.
