Николай Копосов - Хватит убивать кошек!

Итак, в силу множества причин исторические понятия, которыми мы пользовались на протяжении двух столетий, сегодня проблематизированы. Вероятно, необходима новая система понятий, но она еще не сложилась. Возможно, однако проделанный анализ позволяет сказать нечто осмысленное о логической форме, которую новые понятия могли бы иметь, поскольку очевидно, что эта форма не может остаться прежней.

Я большой поклонник идеи Европы. Я думаю, что Европа является величайшим политическим проектом нашего времени. Однако идея эта должна быть логически переосмыслена, баланс, достигнутый либеральной мыслью между логикой нарицательных и собственных имен, должен измениться. Наш мир становится все более номиналистическим — и, возможно, новые исторические понятия будут в большей степени следовать логике имен собственных. Это означает, что мы должны думать конкретнее и историчнее, осознавая при этом опасность слишком отдалиться от стремления к абсолютным ценностям, заложенного в логике имен нарицательных, которая воплощает логоцентрическую тенденцию европейского гуманизма.

Я рискну выдвинуть гипотезу относительно идеи Европы. С одной стороны, Европа остается историческим понятием, но с другой стороны, рождаясь из напряженного отношения тождества-оппозиции с Америкой, она больше не означает цивилизацию вообще, общую судьбу человечества. Благодаря этому Европа в гораздо большей степени становится именем собственным; ее связи с универсализмом, заложенным как в либерализме, так и в коммунизме, выглядят существенно ослабленными. Но при этом имя Европы не утрачивает черты общего понятия. По-прежнему означая традицию европейского гуманизма, оно не навязывает себя в качестве универсального предиката. Может быть, Европа возникает сейчас в качестве исторического понятия нового типа?

9. Национальный фронт интеллектуалов?

Даниель Линденберг начинает книгу «Призыв к порядку. Исследование о новых реакционерах»[187] цитатой из имевшего успех памфлета с характерным названием «Как низко мы опустимся?» (стилистический и смысловой аналог отечественного «Погружения в бездну»), В памфлете, имеющем форму словаря, Франция охарактеризована как «латинская страна», которая «под влиянием либерализма» (т. е. «транснациональных финансовых корпораций и дикой иммиграции») быстро становится «страной невротичных англосаксов, наводненной враждебными арабами» (с. 17). Журналист левой газеты «Либерасьон», также цитируемый Линденбергом, усмотрел в этом памфлете «освобождение галльского слова».

Линденберг вспоминает знаменитый лозунг шестьдесят восьмого года: «Запрещено запрещать». Сейчас, по его мнению, этот лозунг обращен против политкорректности либерально-демократического дискурса. Во Франции сняты табу на антидемократические и националистические высказывания. Модные писатели и философы открыто проповедуют национальную ненависть и призывают к ограничению прав индивида во имя возрождения нации и восстановления порядка. Но если во времена Пеги или Селина иконоборческий пафос мог казаться привлекательным потому, что был связан с риском («Мы никогда не прекратим скандализировать тупиц», — писал Бернано), то сейчас быть иконоборцем безопасно. Иконоборчество перестало «скандализировать тупиц». Напротив, оно отражает собственные устремления этих последних.

Книга Линдерберга — это политический памфлет. Непереводимое французское слово dénonciation — «обличение», но одновременно и «донос» — точно определяет его стиль. И вместе с тем книга — крик тревоги, предупреждение об опасности: «из скептицизма, свойственного нашей эпохе, вырастают новые воинствующие идеологии» (с. 44), «новая реакционная идеология существует» (с. 82), даже если «новые реакционеры — пока — не составляют оформленного и осознанного движения» (с. 9).

Возникновение «новой реакционной идеологии» бросает вызов всеобщей уверенности в несокрушимости либерально-демократического миропорядка, утвердившейся в 1989–1991 гг. Для французских интеллектуалов она была поставлена под сомнение двумя событиями — терактами 11 сентября 2001 г. и провалом социалистов на президентских выборах 21 апреля 2002 г. Не столько процент голосов, поданных за Национальный фронт (за Ле Пена уже давно голосует каждый шестой француз), сколько процент голосов, собранных вместе двумя правящими партиями (одна треть), показал отсутствие у современного политического режима твердой опоры. Между тем этот режим, основанный на сотрудничестве либералов и социал-демократов, сложился под влиянием левой политической культуры, которая существенно облагородила традиционный правый дискурс, но и сама стала при этом куда более умеренной. Более чем двадцатилетнее пребывание социалистов у власти (или вблизи оной) обнаружило разрыв между их лозунгами и политической практикой. Разница между правыми и левыми в мире 1990-х гг. существенно сгладилась, привычные политические размежевания утратили очевидность.

Сегодня этому обустроенному миру брошен вызов как извне, так и изнутри. Появление новых врагов — международного терроризма и нового политического радикализма — застигло демократию врасплох в момент торжества над историческим противником. 21 апреля 2002 г. две трети французов не просто высказались против режима: радикалов всех мастей (коммунистов, троцкистов, националистов) поддержало приблизительно столько же избирателей, сколько Ширака и Жоспена вместе взятых. Возникла принципиально новая политическая ситуация, когда правые и левые в равной степени оказались под ударом новых радикалов. Нам внушают, пишет Линденберг, что политические противостояния по-прежнему организуются вокруг оппозиции либерализма и социальной демократии, но на деле появление новых реакционеров изменило политические водоразделы:

«Наступление сегодня ведется одновременно против двух исторически сложившихся полюсов французской политической культуры, на которых основывается открытое плюралистическое общество: против левого эгалитаризма и правого либерализма» (с. 10).

Книга Линденберга — попытка левого (точнее, левохристианского) интеллектуала осознать идеологическую ситуацию после 11 сентября и 21 апреля. Его главный тезис состоит в том, что распространяющиеся сегодня во Франции исламофобия и антидемократический дискурс отнюдь не являются «восстанием народа против элит» (с. 8). Напротив, многочисленные интеллектуалы, понимают они это или нет, возглавляют пересмотр либерально-демократических ценностей. Именно их Линденберг называет новыми реакционерами. Они предали ценности шестьдесят восьмого года. Но поскольку речь идет не столько о сложившейся доктрине, сколько о размытых настроениях, список новых реакционеров, в основном писателей и философов, остается неопределенным. Многие попали в него «по частичным основаниям». Чаще других Линденберг цитирует двух писателей — Мишеля Уэльбека и Мориса Дантека, но порой на страницах памфлета появляются, например, политические философы Пьер Манан и Марсель Гоше, имена которых трудно связать с именем Уэльбека.

Книга Линденберга вызвала живую и в целом негативную (часто крайне негативную) реакцию в Париже. Слово «скандал» в данном случае вполне уместно. Это, однако, объясняется не только обидами. Анализ Линденбергом современных интеллектуальных процессов порой поверхностен, и разрыв между интуитивным ощущением перемен в интеллектуальном климате и конкретными цитатами из конкретных авторов, в которых он усматривает проявление этих перемен, нередко оказывается слишком значительным.

Показательно, например, как Линденберг оценивает взгляды Марселя Гоше. Последний в своих работах стремится выявлять внутренние противоречия современной «французской идеологии», и не вина аналитика, если такие противоречия выявляемы. Так, недавняя книга Гоше «Демократия против самой себя» является не столько атакой на демократию, сколько предупреждением об опасности ее саморазрушения. Согласно Гоше демократия восторжествовала над своими противниками благодаря соответствующему ее природе процессу индивидуализации человеческой личности, но сейчас это грозит обернуться против нее самой, поскольку нет гарантии, что демократия в состоянии «продолжительно самовоспроизводиться как общество автономных индивидов»[188]. Для проекта Европы характерно стремление преодолеть государство как альтернативу индивиду — но ведь только в рамках «частичных обществ», защищенных государственными границами, и смогла возникнуть концепция и практика автономного индивида: теперь же он рискует оказаться беззащитным перед лицом «политики больших пространств», где не признается автономия индивида, но сохраняется сила государства. Европейский «культ человека без почвы и истории», по словам Гоше, — «провинциализм привилегированных, если не пенсионеров большой истории»[189]. Едва ли можно однозначно квалифицировать такие размышления как «призыв к порядку» — речь, скорее, идет о призыве к укреплению демократии перед лицом новых вызовов.