Александр Востриков - Книга о русской дуэли
„С именем Якубовича нераздельно сливалось понятие о безоглядной отваге, известной целому Кавказу“ {136. с. 150}.
„Желая доставить Якубовичу возможность „заслужить вину своей безрассудной молодости“, Ермолов командировал его в Дагестан, где он, при покорении Казикумыкского ханства, командовал в отряде князя Мадатова всею мусульманскою конницею. <…> С своими отважными линейцами он часто углублялся в недра вражеских гор и внезапными набегами разрушал замыслы хищников. Рассказывают, что в 1823 году, на святой неделе, он зашел с своею ватагою так далеко, что очутился под Эльбрусом, где русские никогда не бывали“ {136, с. 165}.
„Якубович <…> с Кавказа приехал после полученной там раны в голову, большой был хвастун и с перевязанным лбом морочил православный люд. На Кавказе узнал я разного рода его проделки, как он с Верзилиным условился превозносить храбрость друг друга. Верзилин исполнял условие добросовестно, а Якубович везде и всем разглашал противное против Верзилина, что еще более заставляло верить словам Верзилина про него“.[32]
„Это был настоящий тип военного человека“, он был высокого роста, смуглое его лицо имело какое-то свирепое выражение; большие черные навыкате глаза, всегда словно налитые кровью, сросшиеся густые брови, огромные усы, коротко остриженные волосы и черная повязка на лбу, которую он постоянно носил в это время, придавали его физиономии какое-то мрачное и вместе с тем поэтическое значение.
Кроме военного мундира, его нельзя было вообразить в другом костюме.
Любили мы с братом слушать его красноречивые рассказы о кавказской жизни и молодецкой, боевой удали. Это был его любимый конек, тут он был настоящий Демосфен! Дар слова у него был необыкновенный, речь его лилась безостановочно; можно было думать, что он свои рассказы прежде приготовил и выучил их наизусть; каждое слово было на своем месте, и ни в одном он не затруднялся. Когда он сардонически улыбался, белые, как слоновая кость, зубы блестели из-под усов его, и две глубокие черты появлялись на его щеках, и тогда его улыбка имела какое-то зверское выражение.
Если бы 14 декабря (где он был один из действующих лиц) ему удалось говорить народу или особенно солдатам, он бы представительной своей личностью и блестящим красноречием мог сильно подействовать на толпу, которая всегда охотница до эффектов» {84, с. 134–135}.
«Я помню человека, который три года носил черную повязку на лбу после знаменитого поединка, где он был секундантом, хотя не был даже оцарапан. Большой краснобай, он рассказывал мастерски о своих мнимых ранах, своем великодушном посредничестве, гонениях, которым подвергся, и женщины с смешным легковерием воздвигли обелиск славы искусному уловителю их благосклонности!» {144, с. 250}.
«Помню я, как однажды, незадолго до рокового 14 декабря, мы сидели у него за обедом, и денщик его подал ему пакет из Главного штаба. Он побледнел, шумный разговор умолк. Якубович прочел бумагу, и глаза его еще более налились кровью. Он передал бумагу Рылееву, который сидел подле него; к нему наклонились другие и читали молча, некоторые переглянулись между собой и, видимо, были сильно переконфужены. <…> Наконец Якубович разразился полным негодованием. Дело было в том, что дежурный генерал прислал к нему запрос: почему он так долго остается в Петербурге и не возвращается на Кавказ? Вероятно, срок его отпуска был уже окончен. Якубович смял в комок эту бумагу и бросил ее на пол.
— Чего еще им нужно от меня, черт их возьми?! — вскричал он. — Разве они не знают, зачем я проживаю в Петербурге? Разве на лбу моем не напечатана кровавая причина?
При этом он сорвал повязку со своего лба: широкий пластырь прикрывал его разбитый череп.
— Я могу им представить свидетельство от Арндта, он мне два раза делал трепанацию! Какого же им черта надобно? Ведь я для царской же службы подставлял этот лоб! Чем же я виноват, если у них у всех медные лбы!
Александр Бестужев тоже сострил что-то по тому случаю — и беседа пошла по-прежнему шумно и весело, как ни в чем не бывало» {84. с. 135–136}.
«Какой-то командир подошел к нам,[33] что-то прошептал приличным полголосом и, повернув нас направо, стал всех спускать по лестнице. Внизу и по бокам лестницы образовалась какая-то молчаливая публика, сзади которой выказывалась голова неизбежного Мелина (человека всех церемоний, гульбищ, званых обедов, приятеля всей гвардейской молодежи), и тут же Якубович громким своим голосом пустил ему какую-то драгонаду, т. е. остроту (как называл он, находясь на службе в Нижегородском драгунском прославленном на Кавказе полку). Острота, вероятно, имела успех, потому что за ней последовал общий хохот. Какая черта русского характера, выразившаяся такой выходкой удали в такой не совсем располагающий к веселью момент!» {120, с. 258}.
«Якубович не мог удержаться от восклицания,[34] когда увидел меня с отросшей бородой и в странном моем наряде. „Ну, Оболенский! — сказал он, подводя меня к зеркалу, — если я похож на Стеньку Разина, то неминуемо ты должен быть похож на Ваньку Каина“» {119, с. 97}.
Иногда слухи приводили к самым неожиданным (и неприятным для дуэлянтов) последствиям. 3 марта 1801 года состоялась дуэль Александра Рибопьера с князем Борисом Святополк-Четвертинским. Причина поединка не афишировалась участниками, но молва утверждала, что Рибопьер уж слишком засматривался на любезную высочайшему сердцу Анну Гагарину (урожденную Лопухину). В результате Рибопьер, с жестоко порубленной на поединке рукой, сначала был отправлен в крепость, затем (10 марта) карательные меры дополнились немедленной отправкой тяжелораненого в ссылку вместе с матерью и сестрой, конфискацией имущества, другими жестокими и бессмысленными наказаниями. Досталось и наследнику, великому князю Александру Павловичу, не доложившему вовремя о дуэли. Известные события 11 марта положили конец этой лавине {27, т. 1,с. 310; 169, с. 115}.
Слухи о дуэлях соперничающих кавалеров были обязательным атрибутом светской красавицы. Без дуэли романтическая любовь превращалась в заурядный флирт.
Дуэли из-за женщин могли профанироваться, над ними частенько посмеивались, как, например, И. П. Мятлев в «Коммеражах»:
Поручик с камер-юнкеромЗатеяли дуэль;Исторья неприятная;Причиною мамзель:Мамзель ангажированаПоручиком была,Но как-то с камер-юнкеромВальсировать пошла! {125, с. 129}.
Но спустя полвека дуэль из-за женщины для многих стала символом живых и неиспорченных, «рыцарских» нравов. Об этом замечательно написал Л. Н. Толстой во вступлении к «Двум гусарам» — своеобразном эссе о русской культуре начала XIX века: «В 1800-х годах, в те времена, когда не было еще ни железных, ни шоссейных дорог, ни газового, ни стеаринового света, ни пружинных низких диванов, ни мебели без лаку, ни разочарованных юношей со стеклышками, ни либеральных философов-женщин, ни милых дам-камелий, которых так много развелось в наше время, — в те наивные времена <…>, когда в длинные осенние вечера нагорали сальные свечи, освещая семейные кружки из двадцати и тридцати человек, на балах в канделябры вставлялись восковые и спермацетовые свечи, когда мебель ставили симметрично, когда наши отцы были еще молоды не одним отсутствием морщин и седых волос, а стрелялись за женщин и из другого угла комнаты бросались поднимать нечаянно и не нечаянно уроненные платочки».
Очень много ссор возникало в быту. На первый взгляд, причины таких ссор кажутся ничтожными, недостойными того, чтобы из-за них подвергать опасности жизнь. Но отношение к повседневной жизни в дворянской среде было очень серьезным. Умение вести себя считалось основой дворянского воспитания. Быт во всех отношениях был жестко связан с социальным положением. Простейшим вещам, например умению пользоваться столовым ножом или носовым платком, придавалось порою большее значение, чем нравственной или интеллектуальной глубине, потому что они были своеобразной визитной карточкой дворянина. Тот, кто нарушает нормы приличия, ведет себя недостойно, а это уже оскорбительно для дворянства в целом и для каждого дворянина в отдельности. Отсюда многочисленные ссоры по, кажется, пустяковым поводам.
Кареты на улице не смогли разъехаться — ссора, дуэль. Случайный толчок, неловкость на улице во время гуляния — ссора, дуэль. Слишком восторженные крики или, напротив, пренебрежительное шиканье в театре — ссора, дуэль. Слишком вольный взгляд или наставленный лорнет — ссора, дуэль. Все что угодно: неловкая фраза, движение, бокал шампанского, порция мороженого — ссора, ссора, ссора… Наконец, просто: «Вы мне не нравитесь», — ведь можно же и внешним видом оскорблять звание благородного человека!
Ничтожность причины, в глазах многих дискредитировавшая сам институт дуэли, была только кажущейся. Дворянин, gentleman, l'homme d'honneur — это цельность, мелочей здесь не существует. Увидеть в этой цельности, в этом монолите иерархию не так-то просто, тем более тому, кто живет внутри этих норм и законов.
