Коллектив авторов - Александр II. Трагедия реформатора: люди в судьбах реформ, реформы в судьбах людей: сборник статей
Касаясь вопроса о собственности на землю, он категорично заявлял: «…одна земля есть единственная и прочная собственность дворян, одно управление населенными имениями суть занятие, приличное служащему и неслужащему дворянину». В то же время он полагал, что крестьяне должны быть освобождены с землей: «Хотя крестьяне, по нашим законам, также составляют правильную собственность владельца, но тут встречается закон, высший человеческого, закон природы и религии, по которому крепостным людям следует дать свободу и пред которыми должны умолкнуть все другие права, причем необходимо наделить их землею». Противоречие прежнего крестьянского законодательства разрешалось достаточно абстрактным посылом: «…по законам нашим и по справедливости никто даже в самых крайних случаях не должен быть лишен собственности без вознаграждения, и настоящее дело надлежит устроить так, чтобы помещик при освобождении крестьян остался, сколь возможно, при нынешнем достатке»{262}. Способ такого обустройства надлежало найти в будущем.
Принципиальным был вопрос о механизме подготовки реформы. По мнению А.Е. Тимашева, необходимо было «основания устройства крестьян выработать в Петербурге, передав в частные комитеты по губерниям и даже по уездам этот проект. Проводить новое положение не разом повсеместно, но по губерниям и районам»{263}. Этим в руки дворянства должен был быть передан только практический ход реформы.
Наиболее важным с точки зрения определения программы предстоящих преобразований были заседания 14, 17 и 18 августа. Их итог зафиксирован в журнале: «Комитет пришел к положительному убеждению, что ныне невозможно приступить к общему освобождению крепостных у нас крестьян, что они вовсе не приготовлены к получению внезапно и вдруг свободы». «Улучшение быта» помещичьих крестьян следует «производить осторожно и постепенно» в течение трех длительных периодов{264}.
П.А. Зайончковский, анализируя план подготовки отмены крепостного права, разработанный Секретным комитетом, обратил внимание «на полное совпадение» его с предложениями Я.И. Ростовцева{265}. СВ. Мироненко полагает, что решение Секретного комитета о трех периодах было принято по предложению вел. кн. Константина Николаевича{266}. Но такое предложение было и в записке А.Е. Тимашева. Допускал он и возможность обсуждения практических мер реформы в губернских и уездных комитетах при условии выработки главных начал в Петербурге, как об этом говорил и вел. кн. Константин Николаевич. Во всяком случае видно, что позиция руководителей III отделения в Секретном комитете противостояла взглядам крайне правой группы комитета — П.П. Гагарина, В.П. Буткова, А.Ф. Орлова, стремившихся отказаться от решения крестьянского вопроса, не признавая его актуальным. Позиция А.Е. Тимашева была близка не только центристской позиции Я.И. Ростовцева, но и той, которую СВ. Мироненко определяет как направление «действительной подготовки отмены крепостного права, хотя и крепостническим путем» (позиция С.С. Ланского, А.И. Левшина и вел. кн. Константина Николаевича){267}.
В целом же абстрактно-компромиссное решение Секретного комитета вполне соответствовало настроениям руководства III отделения. Такой же была и позиция Александра II; в помете на письме В.А. Долгорукова он назвал план комитета «очень разумным и единственно практическим»{268}.
Далее события приобрели более стремительный ход. Воспользовавшись обращением дворян прибалтийских губерний, стремившихся к пересмотру инвентарных правил, Александр II 20 ноября 1857 г. дал рескрипт на имя генерал-губернатора Виленской, Ковенской и Гродненской губерний В.И. Назимова, в котором был изложен правительственный подход к предстоящей реформе{269}. В то время как большинство членов Секретного комитета полагало, что рескриптом решается частный вопрос, Александр II видел в нем практическое начало крестьянской реформы{270}.
В «Политическом обозрении» отчета III отделения за 1858 г., подготовленном для Александра II, шеф жандармов без маскирующей деликатности писал: «Первые Высочайшие рескрипты об изменении крестьянского быта произвели грустное и тревожное впечатление. Хотя, по предварительным слухам, все этого распоряжения ожидали; но выраженное официально, оно озаботило даже тех, которые прежде одобряли означенную меру. Большая часть помещиков смотрит на это дело как на несправедливое, по их мнению, отнятие у них собственности и как на будущее их разорение». Далее он весьма пессимистично описывал первые шаги начавшейся реформы. Говоря о расстановке сил в губернских комитетах, В.А. Долгоруков показывал неприятие большинством дворянства правительственной политики: «видам правительства» содействует лишь малое число «современных (курсив мой. — О.А.) людей», большинство же придерживается «прежних правил»{271}.
1858 г. был этапным, рубежным и с точки зрения радикализации правительственной программы по крестьянскому вопросу. Правительственная политика не была ровной, в ней наблюдались свои эмоционально-репрессивные всплески. В апреле 1858 г. с подачи шефа жандармов был оскорбительно отставлен от преподавания наследнику К.Д. Кавелин; поводом послужила публикация в «Современнике» его записки, в которой в противовес рескриптам отстаивалась идея освобождения крестьян с полевым наделом за выкуп. Далее последовали цензурные ограничения для статей, касавшихся вопросов освобождения крестьян. На постепенное изменение взглядов Александра II оказала «война в Махтре» — крестьянские волнения в Эстляндии, переросшие в кровавые столкновения с войсками{272}.
Александр II чутко прислушивался к настроениям, к известиям с мест. Об этом свидетельствует практика еженедельных докладов министра внутренних дел и управляющего III отделением о ходе крестьянской реформы. О панических настроениях дворян сообщала и перлюстрация. Пессимизм дворянства проявлялся в готовности спасать себя самостоятельно. При этом, по признанию В.А. Долгорукова, некоторые «выходили из пределов осторожности, требуемой нынешними обстоятельствами»{273}. Чтобы не спровоцировать крестьянские выступления, был предпринят ряд мер, ограничивавших помещичий произвол: объявлен запрет на перенесение усадеб и переселение крестьян, на освобождение крестьян без земли и др.
Наряду с примерами злоупотреблений помещиков и сведениями о случаях неповиновения крестьян в отчете за 1858 г. дается и обобщающая характеристика крестьянских выступлений: «Беспорядки, наиболее теперь случающиеся, состоят в том, что крепостные люди или уклоняются от платежа оброка и от других повинностей, или оказывают неповиновение старостам и самим владельцам. Волнения целых деревень, требовавшие личного действия высших губернских властей или пособия воинских команд, происходили там, где помещики в распоряжениях своих не сообразовывались с настоящим духом времени или где являлись подстрекатели». По оценке шефа жандармов, случаи неповиновения носили локальный характер, хотя и отмечались в 25 губерниях{274}.
Б.Г. Литвак, анализируя крестьянские выступления накануне реформы, отмечал, что крестьянские настроения легко поддавались воздействию, отсюда и широкая практика «увещевательного умиротворения» без применения средств насилия. Чем ближе к 1861 г., тем меньше доля выступлений, подавленных военной силой{275}. Это наблюдение подтверждается и строками отчета III отделения: «Ни одна смута не принимала значительных размеров и долго не продолжалась. Хотя случаев неповиновения было в сложности довольно много; но в обширной империи они почти не заметны»{276}.
Каким же образом воздействовало крестьянское движение на правительственную политику? Насколько опасным оно было для верхов, сколь серьезно с ним считались? Прежде всего, крестьянские волнения были аргументом в спорах политиков. Причем силу крестьянского движения преувеличивали именно либералы, обосновывая реформу необходимостью умиротворения крестьян. Оценки крестьянского движения жандармским ведомством были достаточно спокойные: 1858 г. — «общее спокойствие сохранено», 1859 г. — «народное спокойствие, хотя в некоторых губерниях и нарушалось, но было восстановлено скоро и без особых затруднений»{277}.
Дворянская фронда приковывала к себе большее внимание тайной полиции. В.А. Долгоруков докладывал Александру II: «Равным образом, хотя почти все дворяне не довольны и хотя некоторые из них выражаются иногда даже с ожесточением; но подозревать их в злоумышленном противодействии правительству или в наклонности к каким-либо тайным замыслам нет еще оснований. Весь ропот их проистекает от опасений, что достаток их уменьшится, а у многих даже уничтожится, и эти опасения столь близки к сердцу каждого, что ропот дворян есть явление весьма естественное»{278}.
