Любовь и смерть в Италии эпохи Возрождения - Томас Коэн
Вернемся же к тому, с чего мы начали, – ко множеству призраков. Моя работа затягивает меня в паутину различных историй. Я жил в центре Рима; и правда, еще недавно я угнездился там на целый год и писал, сидя на четвертом этаже над тем местом, где когда-то лежал оцепеневший труп Цезаря, и в нескольких шагах от монастыря Св. Екатерины. Я ходил на работу, делал покупки и разговаривал со своими жизнерадостными римскими друзьями и соседями среди призраков моих исчезнувших героев. Память об их похождениях и злоключениях живет почти на каждом углу, в каждом переулке и дворе; пока я брожу по городу, я зачастую не могу отделаться от воспоминаний о них.
Нас, историков, опьяняет трогательность временнóго разрыва. Мы стремимся приблизиться к людям, о которых пишем, но время и забвение только дразнят нас. Мы томимся по ним, но, как Алессио и, возможно, как, по-своему, Лукреция, мы, сочинители, никогда не сможем обнять тех, кого мы ищем. Таким образом, история о несбывшейся любви практически удваивает наши собственные страдания и желание. И история, неизвестно чем закончившаяся, дразнит нас тем больше, обостряя эти чувства. Заполучил ли парень девушку, и наоборот? Это маловероятно, но не невозможно.
Летом 2000 года я вернулся в Рим, чтобы навестить друзей и наконец завершить незаконченные исследования в архивах. Тогда Национальный музей Рима (крипта Бальба) с его смешанной экспозицией, посвященной археологии одного пространства, средневековой жизни и истории более позднего памятника, только что открылся. Большая часть музея располагается в реставрированных остатках монастырского комплекса. В то же время центр квартала все еще был переполнен инструментами, решетками, раскопами и прочими загадками археологии. Директор музея доктор Вендителли обошлась со мной со всей римской любезностью и представила меня профессору Манакорде, маститому археологу, в течение двух десятилетий руководившему раскопками на этом месте. Я рассказал им историю Алессио и пообещал копию его судебного дела. Взамен они одарили меня очень полезной вещью – двумя томами издания результатов археологических раскопок. Оттуда я узнал, среди многого другого, что раскопки сада обогатили историю итальянской керамики XVI века повседневного назначения. Там найдены тысячи осколков из мастерских по всему полуострову. Среди них, как я уже упоминал, были чаши, на которых девушки или их наставницы написали краской или процарапали свои имена153. Однако Лукреция оказалась неуловимой. В городском Государственном архиве есть регистр zitelle монастыря Св. Екатерины, со сведениями об их происхождении и судьбах; он построен по алфавиту, но литеры I и L утрачены154. И все же в публикации об археологических находках, во второй части третьего тома, в середине страницы 427, среди прочих изображений, обнаруживается рисунок дна скоделлы, миски тосканского типа, датируемого второй третью XVI века. Именно на таких девушки ставили свои имена. Она принадлежала zitella по имени Лавиния. Но кто-то перечеркнул ее имя. Любопытно! Существует 155 фрагментов глиняной посуды с именами, и только на этом имя перечеркнуто. Согрешила ли Лавиния? Или умерла? Под перечеркнутым именем твердой рукой выведено заглавными буквами имя LVCRRTI//A (последняя буква находится ниже остальных). Была ли это та Лукреция, по которой сох Алессио? Она ли это написала? Было бы соблазнительно так думать, но мы не можем этого выяснить; это отсылающее к античности имя было популярно в Риме XVI века, как и знаменитая легенда о добродетельной римлянке, изнасилованной сыном седьмого и последнего царя Тарквиния Гордого и покончившей с собой, чтобы защитить свою честь. Эта история превозносит супружество и целомудрие. И Казасанта, фамилия девушки, вызывает в памяти церковь или монастырь. Не взвешивала ли Лукреция Казасанта порой в своих метаниях столь разные смыслы, что сплелись в ее имени?
***
Глава об университетском надзирателе буквально написала себя сама, и я ее почти не касался. Однако то, что последует за ней, потребовало гораздо больше ремесленного труда. В случае с Алессио у нас есть единственный документ, повествование в котором ведется от одного лица. В случае семьи Джустини из нашей следующей главы у нас есть материалы нескольких судов, пакет нотариальных записей, печатный пасквиль, кипа семейных писем, опубликованные генеалогические таблицы и статуя патриарха на колонне в церкви. И на бумаге звучат голоса десятков людей обоего пола: дворян и простолюдинов, хозяев и слуг, тех, кто знал ситуацию изнутри, и прохожих. Сначала меня заинтересовала Сильвия, старшая сестра, со всей страстью бросившая вызов своим братьям у постели бедной Виттории. Чтобы понять ее и всю историю, я проделал свои обычные трюки, составив список действующих лиц со всеми характерными для них чертами и хронологию речей, просьб, проклятий и ударов. Но в этот раз свидетели были столь многочисленны, что описание стало насыщенным до такой степени, что из‐за большого количества событий моя хронология обросла длинными цепочками диалогов. «Это же мыльная опера», – подумал я и представил ее в таком виде на семинаре, с голосами двух с лишним десятков персонажей.
Я хотел вставить свой подстрочный комментарий в сценические ремарки. Но, поскольку я слишком много знал, мои наблюдения вылились в пролог, эпилог и два антракта. Я опробовал свой черновик, послав его в солидный журнал. Два рецензента c сожалением, но твердо заявили, что это, очевидно, был неудачный дебют новичка. Это меня отрезвило. Ясно, кипятился я, такие глупости, как мои, должны быть признаком того, что я не скоро состарюсь. Я поскрежетал зубами, посокрушался вместе с коллегами и отважно попробовал во второй раз опубликовать это в серьезном журнале. И вот ответ рецензента: хороший материал, но держу пари, редакция это ни при каких обстоятельствах не пропустит (пророческое замечание!). И пьеса слишком длинная; почему бы, спросил рецензент, не сделать из нее книгу? Но сама по себе, подумал я, эта история слишком коротка; нужно больше рассказов. И, чтобы она не осталась в одиночестве, я написал эту книгу.
Как и в главе 1, искусство здесь призвано преподнести урок. Жанр мыльной оперы в какой-то момент отступает и дает слово автору. Диалог, по традиции, исключает историка; он или она уходит в сторону. Но сценические ремарки вновь вводят современного комментатора и напоминают нам, что сама высокомерная идея, согласно которой можно представить прошлое в беспристрастном виде, на самом деле приводит к прямо противоположному. Эта история, хотя и кажется сырой, на самом деле приготовлена и подана с помощью расследований, вынесения суждений,
