Андрей Марчуков - Украинское национальное движение. УССР. 1920–1930-е годы
Объяснить данный «феномен» можно слабостью национального движения и его недостаточной активностью в деле реализации собственного национального проекта. Во многом в этом была «виновата» объективная реальность, постоянно подвергавшая усилия «украинцев» коррекции и не позволявшая последним реализовать свой проект в полной мере. Но эта самая объективная реальность в значительной степени отражала расстановку сил на тот момент. В какой-то степени близкие к этому сюжеты рассматривает в своей работе А. И. Миллер, хотя он все внимание сосредоточивает только на изучении причин, не позволивших реализоваться проекту Большой русской нации. Что же помешало ему реализоваться? Интересно, что в качестве причин автор называет не столько силу украинского движения и его внутренние резервы, хотя и справедливо подчеркивает, что недооценивать их не стоит, сколько иные факторы[134]. Среди причин, объясняющих успех украинского проекта, историк видит не только часто упоминаемые при этом русско-польское культурное и политическое противостояние, некоторые особенности психологии малороссов и прежде всего крестьянства, наличие неподконтрольной Санкт-Петербургу Галиции, ставшей «питательным бульоном» для созревания украинской идентичности, или же ту весомую поддержку, которую оказывали «украинцам» австрийские и немецкие власти.
Главную причину неудачи русского проекта[135] он усматривает в неспособности тогдашней России довести до конца ассимиляторские проекты в том виде, в котором они существовали (и это было показано исследователем) в российском общественном мнении и правительственных кругах. Эта неспособность имела как объективные, так и субъективные причины. В качестве первых можно назвать отставание[136] социально-экономического развития России от передовых стран Западной Европы, которые тоже сталкивались с аналогичными задачами национальной консолидации своих обществ, но при этом находились в более выгодном положении и обладали более мощным ассимиляторским потенциалом. То есть значительно лучше использовали армию, систему образования, коммуникационную инфраструктуру, органы местной власти для решения национальных задач и реализации собственных национальных проектов формирования наций[137]. В условиях «националистического вызова» экономическая, политическая и социальная модернизация Российского государства и общества не успевала «набрать обороты» и предложить свой вариант развития (в том числе национального) населению страны. Она не успела «переплавить» близкородственные народности в «плавильном котле» единого государственного, хозяйственного и образовательного пространства, уступая инициативу местным, «окраинным» национализмам, появившимся в России раньше, чем в ней произошла индустриальная революция.
К объективным причинам примешивался субъективный фактор. Отчасти он был порожден ими, а отчасти имел более глубокие корни, уходящие в традиционные российские формы государственного и общественного устройства. Речь идет о неполном использовании даже тех возможностей, которыми располагали правящие верхи страны. С одной стороны, это произошло из-за инертности бюрократической машины того времени (по выражению А. И. Миллера, ее «низкой эффективности… как агента ассимиляции»[138]). С другой – имело место непонимание властями важности и первостепенности решения национальных задач, в том числе и для сохранения империи, а также их невнимание к проблеме русского национального единства. Представители властных кругов в основной своей массе с большим трудом расставались с сословно-имперским мышлением. Они пока еще приучались мыслить национальными категориями, использовать национальный фактор и превращать его в мощное средство защиты государственности или же только начинали приходить к осознанию неизбежности действовать в этом ключе. По мнению ряда исследователей (например, американца Марка фон Хагена), русский национализм был проблемой для бюрократов, усматривавших в нем «вызов династическому принципу космополитического государства», коим является любая империя, в том числе Российская. И поэтому бюрократия «последовательно игнорировала этнические категории в своих официальных документах»[139].
Немного отступая от хода изложения, следует отметить, что для российской, а затем и союзной советской (как ее ипостаси) политической элиты национальный фактор как фактор наступательный, преобразовательный и одновременно обороняющий национальное и государственное единство страны так и не стал приоритетным. Важность его была осознана большевиками, но произошло это вследствие иных причин и к интересам собственно России и русских имело весьма отдаленное отношение.
Сословный, династический, социально-экономический, даже классовый принципы самоидентификации для дореволюционных правящих кругов России оставались преимущественными. Митрополит Евлогий (Георгиевский), который в начале XX в. был на епископском служении в Холмщине, боролся против полонизации местного населения и много делал для ее возрождения как «русской» земли, приводил слова одного русского помещика, утверждавшего, что польский помещик ему ближе, чем малорусский крестьянин[140]. Справедливости ради надо сказать, что польский помещик русского коллегу «своим» никогда не считал, в основу своего сознания полагая национальный, а не социальный признак.
Здесь кроется еще одна причина неудачи общерусского проекта, возможно не менее важная, чем указанное А. И. Миллером социально-экономическое отставание или инертность властей. Дело в позиции широких и весьма влиятельных слоев российской интеллигенции, проникнутой либерально-демократическим духом, который нередко отдавал «смердяковщиной». Эти слои общества сознательно или неосознанно способствовали взращиванию украинского сепаратизма. Живя в атмосфере оппозиции, ерничанья и вечного недовольства, веруя в европейские социальные и политические идеалы как в высшее откровение и к тому же будучи в своей массе людьми либо неглубокими, либо незадумывающимися, они сочувствовали украинскому движению (как и всякому другому движению или течению, подрывающему устои), относили его к «освободительным» и «угнетаемым» властными «тиранами» и «сатрапами».
Российская либерально-демократическая общественность (за редким исключением) росла в духовном и нравственном отрыве от своей страны, церкви и православного миропонимания – этого генетического кода России и русскости. Она ощущала себя «чужой среди своих», не понимала ее и потому не принимала близко к сердцу ее интересов и устремлений. Воспитанная на «чужевластье мод», она стыдливо-снисходительно, а порой и просто брезгливо относилась к России и всему русскому, с яростью встречая любые идеи и устремления патриотического и государственнического порядка. Она не считала Россию самоценной величиной, подгоняла ее под чуждые ей «общие аршины» и не признавала за ней права быть и оставаться особой духовно-исторической личностью. Такая идейно-нравственная атмосфера[141] никоим образом не могла благоприятствовать утверждению проекта триединой русской нации, мешала использованию даже тех возможностей, которые имелись в потенциале у государства, тормозила утверждение в обществе национальной идеи и блокировала политическую волю и энергию властей предержащих.
Неглубокое национальное сознание, а нередко и подчеркнутое бравирование своим космополитизмом, пренебрежение к национальному чувству было присуще русскому образованному обществу. Конечно, к 1917 г. в общественном сознании произошли изменения, и притом весьма значительные, но к тому времени общерусский проект как вероятная политическая реальность уже отошел в прошлое, а российская государственность стояла на пороге гибели. Многие же впервые ощутили себя русскими, лишь оказавшись в эмиграции…
Еще одной причиной, следующей из объективного отставания России от Западной Европы и «особенностей национального подхода» к решению государственных проблем со стороны представителей российской властной элиты (одной из которых является непоследовательность), стало нарастание противоречий во всех областях жизни, породивших политическую напряженность в российском социуме. Общественная борьба, неурядицы подрывали политическую, экономическую и карьерную привлекательность России в глазах национальных движений, которые, наоборот, прибавляли политический вес и все чаще подумывали о самостоятельности. В меняющихся условиях они пытались находить ответ в создании и воплощении в жизнь своих национальных проектов, призванных обосновать и объединить не существующие пока национальные общности или же, если таковые существовали раньше, воскресить их в былом политическом статусе (как на Кавказе). Конфликт в конце концов вылился в колоссальный системный кризис 1917 г., окончательно уничтоживший всякую легитимную власть и предопределивший развал страны.
