Эйлин Пауэр - Люди средневековья
В характере и привычках игуменьи, описанной Чосером, было много светского, хотя на современный взгляд ее нарядные одежды и собачки были довольно безобидными, поэтому наши симпатии на ее стороне, а не на стороне епископов. Со временем она, возможно, стала еще более светской, поскольку у нее было столько возможностей общаться с мирянами. Ей не только приходилось развлекать посетителей монастыря, но и часто объезжать его владения, что предоставляло много возможностей пировать с соседями. Иногда ей приходилось ездить в Лондон, чтобы уладить какие-то юридические вопросы, и она отправлялась туда с одной-двумя сестрами, священником и людьми, которые прислуживали им в пути. Порой мадам Эглантина посещала епископа, чтобы испросить у него разрешения взять на обучение нескольких девочек. Бывали случаи, когда она ездила на похороны какого-нибудь знатного вельможи, с которым был знаком ее отец и который оставлял ей по завещанию двадцать шиллингов и серебряную чашу. Она присутствовала на свадьбах своих сестер или крестила их детей, хотя епископы не одобряли этого, как не одобряли они танцы и развлечения, сопровождавшие свадебные торжества и крестины. Монахини время от времени жаловались епископу на ее многочисленные поездки, утверждая, что они сомневаются, чтобы она всегда ездила по делам монастыря, в чем хотела их убедить, и они просят епископа разобраться с этим. В записях одной обители мы находим жалобу сестер на то, что у их монастыря 20 фунтов долгу, который возник «в основном из-за больших расходов игуменьи на ее частые заграничные вояжи, якобы по делам обители, хотя это и не соответствует истине. Она ездит с огромной свитой помощников и пропадает за границей слишком долго, устраивая там и дома роскошные празднества, и очень придирчиво выбирает наряды — одна только меховая опушка ее мантии стоит 100 шиллингов»!
В самом деле, церковь сильнее всего осуждала именно эту привычку, которой были привержены не только монахини, но и монахи, покидать свою обитель и разъезжать по стране; моралисты утверждали, что все зло, которое разъедало монастырскую жизнь, происходит от общения иноков с внешним миром. Существовала даже поговорка — монах вне своего монастыря все равно что рыба, вытащенная из воды. Вспомним, что Чосеров монах считал, что Священное Писание не стоит устрицы. Однако многие монахи прекрасно чувствовали себя «без воды», да и монахини тоже использовали любой предлог, чтобы вырваться в мирскую жизнь. В течение всего Средневековья собор за собором, епископ за епископом, реформатор за реформатором тщетно пытались запереть их в монастырских стенах. Эта борьба началась в 1300 году, когда папа издал буллу, согласно которой монахиням запрещалось покидать стены своей обители, за исключением только самых чрезвычайных ситуаций, и ни один мирянин не должен был допускаться туда и посещать их без особого разрешения и уважительной причины.
Может быть, современному читателю станет жалко бедных монахинь, но жалеть их нечего, поскольку никому никогда не удавалось заставить их подчиниться этому указу, хотя епископы пытались сделать это в течение двух столетий, до тех пор пока король Генрих VIII не распустил женские обители и не обрек всех монахинь на мирскую жизнь, хотели они этого или нет. В одном монастыре в Линкольнской епархии епископ выставил на всеобщее обозрение папскую буллу и приказал всем сестрам подчиниться запрету папы, но, когда он уезжал, они догнали его у ворот и швырнули этот указ ему прямо в лицо, крича, что никогда не будут выполнять его. Наиболее практичные епископы вскоре прекратили попытки добиться выполнения этого запрета и издали указы о том, что монахини не должны уезжать из обители слишком часто, без сопровождения, без разрешения или без уважительной причины. Но и тут они не слишком преуспели, ибо сестры были неистощимы в выдумках причин, по которым им надо во что бы то ни стало отлучиться. Одни заявляли, что их родители больны и они должны навестить их, чтобы взбить им подушки. Другие говорили, что им надо съездить на рынок за селедкой. Третьи утверждали, что едут на исповедь в мужской монастырь. Иногда даже трудно представить себе, какие причины они изобретали. Что мы должны подумать о той ветреной монахине, «которая провела ночь с воскресенья на понедельник с остинскими братьями в Портхэмптоне, и танцевала с ними, и играла на лютне до самой полуночи, а следующую ночь она провела с проповедниками братьев в Портхэмптоне, играя на лютне и танцуя, как и в предыдущую»? Чосер рассказывает нам о монахе, который любил играть на арфе, а когда он пел, то его глаза сверкали, словно звезды, но забывает сообщить, что он, вероятно, заставил мадам Эглантину пуститься в пляс.
Действительно, очень трудно представить себе, какие «законные» причины могли придумать монахини для своих странствий по улицам городов и по полям, для посещения домов мирян, и с грустью приходится признать, что мадам Эглантина либо помогала им в этом, либо закрывала на их отлучки глаза. Ибо она, скорее всего, была не слишком высокого мнения о епископах. Ведь если бы она не обвела вокруг пальца своего епископа, Чосер никогда бы не встретился с нею, поскольку больше всего на свете епископы не одобряли паломнических поездок. Мадам Эглантина вовсе не была такой наивной простушкой, какой хотела казаться. Сколько литературных критиков, потешавшихся над ней, знали, что она вообще не должна была попасть в Пролог? Церковь высказывалась по поводу паломничества монахинь весьма определенно — этого нельзя было допускать. Еще в 791 году запретили паломнические поездки сестер, а в 1195 году был издан такой указ: «Чтобы лишить монахинь возможности странствовать, мы запрещаем им отправляться в паломничества». В 1318 году архиепископ Йоркский строжайше запретил сестрам одного монастыря покидать свою обитель «по причине данного им обета совершить паломничество. Если же кто-нибудь из них даст такой обет, пусть она пропоет столько псалмов, сколько дней ей потребовалось на это паломничество, о котором она дала столь поспешный обет». Могу себе представить, как бедная мадам Эглантина поет бесконечные псалмы, вместо того чтобы весело трястись по дороге в разношерстной компании попутчиков и рассказывать им историю о детстве святого Гуго. Подобных запрещений много можно встретить на страницах средневековых документов, и нет необходимости заходить дальше, чем это сделал Чосер, чтобы понять, почему епископы были такими яростными противниками паломнических поездок для монахинь, — стоит только вспомнить, с какими людьми пришлось путешествовать нашей игуменье и какие истории выслушивать. Если бы только она ехала все время в окружении своих священников и монахини-помощницы или, по крайней мере, в компании с Рыцарем и бедным городским священником! Но ведь там были еще и Мельник, и Судейский Чиновник, и, что хуже всего, жизнерадостная и обаятельная грешница — Батская Ткачиха. Страшно подумать, какие подробности она могла рассказать игуменье о своих пяти мужьях!
Таким образом, Чосер описал настоящую, а не выдуманную игуменью, ибо это был один из самых наблюдательных поэтов во всей английской литературе. Мы прочитали сотни отчетов о приездах епископов в обители и об их предписаниях, и со всех страниц нам сияли серые глаза этой аббатисы, а в конце мы всегда обращались к Чосеру за ее описанием, чтобы дополнить то, что сообщили нам исторические источники. Епископ видел ее именно такой — аристократической женщиной с добрым сердцем, суетной, старающейся продемонстрировать свои придворные манеры, любящей красивую одежду и маленьких собачек; важной дамой, едущей в сопровождении монахини и трех священников, к которой сладкоречивый Трактирщик обращается с глубоким уважением, не употребляя таких выражений, как «клянусь пречистым телом», «монашьи козни», «злоехидный язык», а говоря «подойдите поближе, миледи приоресса» и добавляя:
Хоть просьбы наши не имеют веса,Быть может, вы, миледи приоресса,Мою мольбу изволите принятьИ что-нибудь возьметесь рассказать?
Ни с кем больше, за исключением, пожалуй, Рыцаря, он так не разговаривает. Была ли она по-настоящему религиозной? Наверное, была, но, кроме того что она напевает службу в нос и изящно адресует свой рассказ Богородице, начиная его, Чосер ничего больше не может нам сказать по этому поводу, — добавляя лишь:
И возбуждать стремилась уваженьеОказывая грешным снисхожденье,
а затем, когда мы ждем рассказа о том, как она раздает милостыню беднякам, Чосер заявляет, что она «боялась даже мышке сделать больно» и плакала над побитой собачкой. Хорошая правительница своей обители? И снова — вряд ли. Впрочем, когда Чосер встретился с ней, ее монастырь управлялся без нее где-то «в другом конце графства». Мир в XIV веке был полон рыбы, вытащенной из воды, и, клянусь святым Элуа (если использовать самую страшную клятву игуменьи), мадам Эглантина, как и Чосеров монах, не сомневалась, что этот знаменитый текст не стоит и устрицы. Здесь мы ее и покинем — на дороге в Кентербери.
