Франц Фюман - Еврейский автомобиль
Мать закрыла лицо руками и начала всхлипывать.
Потом она убежала на кухню. Сквозь раскрытое окно, надувая занавески, вливался в комнату майский воздух. Пахло свежей зеленью и землей. Небо было совсем голубым. Я подошел к отцу, стоящему у окна, и молча поглядел наружу. Словно вспаханный талыми водами, низвергающимися вниз, в долину, вздымался густо-коричневый, с сочной зеленью склон, и там, где он вливался в чистую голубизну неба, торчали две гранитные скалы, как два рога на крутом лбу. На улице было тихо, дома уютно нежились в солнечном свете.
- Как прекрасен мог бы быть мир! - прошептал отец и оперся рукой о подоконник. Деревянный подоконник затрещал. - Рай божий! - прошептал грузный, приземистый человек с поседевшей головой. - Рай божий, прошептал он и глубоко вдохнул воздух, насыщенный запахом полей, словно в последний раз ощущал его вкус, и продолжал тихо говорить, не обращая на меня внимания, про райский сад, каким могла бы быть эта земля, и про ад, которым она всегда была, только потому, что мир не хотел позволить немцам ничего, не позволял даже наслаждаться ясным солнечным светом. Взлетел жаворонок. Отец затряс головой, стукнул по подоконнику так, что зазвенели стекла, и взревел, как бык, но его рев тотчас же перешел в шепот. Чем заслужила Германия, чтобы весь мир дважды топтал ее священную землю, поражал ее мечом и огнем, клеветой и пожаром? И он сам почти неслышным шепотом ответил на этот вопрос:
- Ведь мы же требовали только права на жизнь и только ту землю, которая была нашей, только объединения нашей германской нации, - шептал он, ничего более, а теперь?
Он замолчал и влажными глазами посмотрел вверх на небо. Я подумал, что прежде, чем наступит конец, разверзнутся небеса и явится бог, чтобы одним движением бровей сбросить в океан красные орды.
- Проиграть войну? Это невозможно. - Отец глубоко вздохнул и снова сел к столу.
Я налил кофе. Из кухни вошла мать с заплаканными глазами и положила передо мной еще кусок пирога.
- Будет секретное оружие, и все пойдет на лад, ведь всегда все налаживалось, - уверенно сказал я.
- Почему же они до сих пор не пускают его в ход? - испуганно воскликнула мать.
Я пожал плечами. Я тоже этого не знал.
Потом, как всегда по воскресеньям, когда собиралась вместе большая часть семьи, мы сыграли три круга игры "Не сердись!". Мы бросали кубик и молча двигали зеленые, красные и желтые кегельки - фишки. У меня были зеленые фишки, и только я сбил стоявшую уже совсем у цели красную, как сам был выведен из игры желтой фишкой отца. Теперь на поле господствовали желтые кегельки.
- Вот видите! - торжествующе сказал отец.
Вдруг он взглянул на доску, на фишку, которую только что передвинул, изо всей силы ударил себя ладонью по лбу и закричал: - Идиот! Какой я идиот!
Мы с изумлением посмотрели на него. Канарейка испугалась и жалобно пискнула.
- Какой я идиот! - повторил он снова и опять хлопнул себя по лбу. - Где были мои глаза! - кричал он. Потом он сказал, что все яснее ясного, а он ничего не сумел увидеть. - Мы, - сказал он, - следили только за наступлением русских - как кролик смотрит в глаза удава, - мы не видели, что у нас за спиной Америка, что она уже готова броситься на красных, а тут-то и есть главный шанс Германии.
Я посмотрел на доску с красными, желтыми и зелеными фишками и тоже вдруг все понял. Шумел майский ветер, я глубоко вздохнул.
- Ты правда так думаешь? - нерешительно спросила мать.
Отец вскочил и возбужденно заговорил о том, что на это указывают все признаки: быстрое продвижение американцев на западе, упорное сопротивление наших войск на востоке. Мы выжидаем, пока русские и американцы столкнутся по-настоящему. Тут он вдруг снова хлопнул себя рукой по лбу и сказал, что теперь он понял, почему мы до сих пор не применили секретного оружия. Мы не хотим зря опустошать немецкие земли. Американцы отвоюют их для нас, в этом ключ к пониманию теперешнего положения дел. "Ами" и русские столкнутся с невероятной силой, так что искры ПОСЫПЛЮТСЯ, и тогда Америка со своими людьми и ресурсами, со своими бомбами и танками вклинится в большевистскую Россию, как нож входит в масло, и вся Европа будет на ее стороне, как некогда на нашей.
- Бог не допустит, чтобы случилось иначе, - продолжал отец, - победа русских в этой войне означала бы гибель всего доброго, что есть на земле. - Он тяжело навалился на край стола, глаза его сверкали.
- Дай-то бог, - прошептала мать.
Небо было как синий шелк.
На следующее утро я распростился со всеми и отправился на вокзал, который был далеко за городом.
Начинался грозовой майский день, с гор дул фен, парило, луга источали аромат. На выходе из города меня остановил патруль, его командир, седой капитан, показался мне знакомым. Он изумленно посмотрел на мое отпускное свидетельство и молча протянул его своим спутникам, двум таким же седым унтер-офицерам. Оба унтер-офицера тоже посмотрели на мое свидетельство как на что-то потустороннее.
- Н-да, приятель, - сказал капитан, разглядывая меня, словно выходца с того света. Потом он спросил, неужели за все время моего пути сюда из Карлсбада через зону, которой командует фельдмаршал Шернер, меня ни разу не остановил патруль полевой жандармерии. Я ответил отрицательно, так оно и было на самом деле. Капитан покачал головой и снова уставился на мое отпускное свидетельство. Мне неслыханно повезло, сказал он, что я попался с такими документами именно ему, старому другу моего отца, всякий другой вздернул бы меня, как дезертира, на первом суку. Я испугался и сказал, что ведь мое отпускное свидетельство в полном порядке, на что капитан возразил, что это-то и есть самое удивительное, ведь уже несколько месяцев, как все. отпуска строго-настрого запрещены. Затем он разорвал мою бумагу на мелкие клочки, затоптал их каблуком в землю и выписал мне новое удостоверение, в котором указывалось, что я согласно установленному порядку доложил о себе как о солдате, отбившемся от своей части, и теперь следую по железной дороге к ближайшему сборнрму пункту.
- Теперь отправляйтесь с богом, да поживей! - сказал он.
Я попрощался и пошел, все еще слегка прихрамывая, на вокзал. Что было потом, я помню плохо. Помню, что против ожидания в вагоне было свободно, мне даже удалось сесть у окна, что колеса поезда стучали все время в одном ритме, а телеграфные провода за окном то опускались, то снова поднимались. Потом поезд остановился в чистом поле, нам сказали, что поврежден путь и дальше придется идти пешком. Пассажиры, главным образом солдаты, вышли из вагонов. Я поискал знакомых, но никого не было, те, кто строился здесь в некоторое подобие походной колонны, были по большей части пожилые мужчины с мрачными лицами. Среди них было несколько венгров, маленьких, худых фигурок в мундирах цвета хаки. В руках они держали узелки, один был в дырявых ботинках, другой в рваной шинели - нищий народ! Мы тронулись в путь. .Справа от меня шел ефрейтор-сапер, слева - унтер-фельдфебель пехотинец, а впереди - застиранный ультрамарин моряков, глинисто-коричневая одежда солдат рабочей команды, черная форма - водители танков, коричневато-серая - организация "Тодт" * [* Организация "Тодт" вспомогательные военно-строительные части гитлеровской армии.], зеленая жандармерия, серо-зелено-красно-коричневые пятна маскировочных плащ-палаток и посеревший от стирок белесый тик с повязками фольксштурма.
Я с удивлением подумал, что эта мешанина и есть теперешний вермахт. Мы прошагали около часа, вошли в маленький городок и свернули на площадь. Рыночная площадь была совершенно пустынной, перед лавками и ларьками не видно было ни одной повозкп. Железная ферма путепровода на двух опорах чернела на фоне неба, как гильотина. Вдруг по фасаду одного из зданий бесшумно развернулось, падая сверху, полотнище огромного флага. На нем не было свастики. Оно было голубого, белого и красного цвета. В чем дело? Что случилось? Флаг развернулся, и сразу же поднялся шум. За площадью толпились и шумели люди, до нас доносились их крики и топот.
По рельсам наверху пробежали трое, они припали к земле, и вдруг застрочил пулемет, а на площади запылился горячий гравий. Я бросился за ближайшую колонну, тоже припал к земле, стянул винтовку с плеча, зарядил и выстрелил, целясь в пулемет, но по площади уже катились танки, путепровод взлетел на воздух, трещина расколола фасад, на котором висело знамя. В громе и треске страшно прозвучал пронзительный крик, взрыв смахнул колоннаду.
И вдруг прямо передо мной возник человек, огромный, черный, в ботинках, а не в сапогах и закричал:
- Вниз! Занять оборону перед мостом!
Я выскочил из укрытия и помчался к мосту, впереди меня бежал матрос и еще кто-то. Этот кто-то вдруг упал, но мы добежали почти до моста и бросились на землю. На мосту никого не было. Внизу под мостом журчал ручей, по зеленой воде плыли сломанные ветки. Я слышал залпы пушек и частые пулеметные очереди. Шум удалялся. По воде ручья проплыла фуражка какого-то рабочего. Я смотрел на площадь: над развалинами кружились облака пыли, от чешского флага остались одни лохмотья. Это было восстание. Они хотели нанести нам удар в спину, но мы еще раз победили. Я смотрел на болтающиеся лохмотья флага. Мы постояли немного. Шум постепенно замер, затем кто-то принял над нами командование, и мы влились в состав части, которая называлась "Боевая группа Левецова".
