А. Мейкок - История инквизиции
И тут же возникает один вопрос. На ком лежит ответственность за введение наказания в виде сожжения на костре для нераскаявшегося еретика или того, который, раскаявшись, затем вновь вернулся к ереси? Ясно, что дать четкий ответ на этот вопрос невозможно. Невозможно свалить за это ответственность на кого-то одного. Однако, без сомнения, Фридрих II был первым монархом, который придал обычаю сжигать еретиков силу писанного закона. Но, как сказал мсье де Козон, «Имперский закон, провозгласивший его (наказание в виде сожжения на костре) сначала в Ломбардии, потом в Сицилии и наконец во всей империи, похоже, является следствием: (1) попыток, уже сделанных в Арагоне, Иерусалиме и Тулузе, а, возможно, и в других владычествах; (2) повторных призывов Церкви к светским властям; (3) уже давно существующего обычая в северных королевствах; (4) бесчисленных примеров этого наказания, ставших следствием Альбигойской войны; (5) влияния «ожившего» римского права. Теория, согласно которой Фридрих II несет ответственность за репрессивные меры, особенно за костер… не основана на исторических документах. Совершенно точно, что еще за две сотни лет до времен Фридриха костер был обычным наказанием за ересь, особенно на севере. Сожжение на костре было законным наказанием за ересь в Иерусалиме – в латинских королевствах Востока, в Арагоне и Тулузе. Он был принят и поддержан с ведома пап и епископов, не возражающих против него».[87]
С другой стороны, было бы совершенно «неисторически» сваливать всю вину на Церковь. Многие авторы пытались сделать это, но эти попытки были просто смехотворными. Например, мистер Г. Б. Коттерилл в книге «Средневековая Италия» заявляет, что «Фридрих Второй арестовал еретиков и передал Григорию, чтобы тот отправил их на костер». Это все равно, что сказать, будто убийц арестовывают палачи и передают их полиции для экзекуции. На самом же деле, первое официальное признание папством смертной казни за ересь появляется в булле «Ad Extirpanda» которую Папа Иннокентий IV обнародовал в 1252 году – почти через четверть века после закона, выпущенного Фридрихом. До этого времени Церковь официально руководствовалась лишь законами Иннокентия III, согласно которым еретику гласила лишь ссылка и конфискация имущества.
Не сказать бы, что приговор бывал чисто теоретическим: фраза «animadversio débita» была достаточно эластичной и после ломбардийского заявления императора, все – епископы и священнослужители – прекрасно понимали, что она означает. Еще в 1229 году Церковный собор в Тулузе обращается к еретикам, которые, «подавив в себе страх смерти или любого другого наказания, возвращаются к вере», и приказывает, чтобы их «посадил в тюрьму городской епископ для исполнения епитимьи, чтобы они не повлияли на других людей».
На самом деле бесполезно, как указывает мистер Турбервиль, пытаться «счесть мысли и поведение средневековых людей гуманитаризмом, представляющим из себя продукт исключительно современного мира, который они даже не смогли бы понять».[88] Леа справедливо замечает, что папы Григорий IX и Григорий XI с «изумленной улыбкой» выслушали бы тезис, что Церковь не могла иметь и не имела отношения к смертному приговору за ересь. Еретиков отправляли на костер не для того чтобы спасти их душу, и не для того, чтобы силой заставить их изменить своей вере, а для того, чтобы предотвратить распространение ереси. Судьба еретика должна была послужить предупреждением для других. Причем Фридрих настаивал, чтобы церемония проводилась «in conspectu populi» (прилюдно – Примеч. переводчика). Мы вешаем убийц не за их склонность к убийствам, а для того чтобы предостеречь остальных.
«Церковь и государство в Средние века объединились для того, чтобы предотвратить то, что они считали аморальным и нехорошим для людей».[89]
Развитие всей огромной системы антиеретического движения стало, таким образом, вещью, в которой было заинтересовано все общественное сознание. Его движущей силой было общественное мнение средневековой Европы. Представлять его как специальное создание единственного человека или как нечто, навязанное обществу определенной партией, – неважно, светской или церковной – значит, совершенно не понимать, в чем дело.
Разумеется, спорно, что Церковь с ее огромным престижем во всех сферах средневековой жизни, могла успешно протестовать против введения смертной казни. К тому же подобный протест мог быть инспирирован только человеческими чувствами, каких в то время еще не знали. Мы должны помнить, что позиция Церкви была построена на безжалостной и непоколебимой логике. Если сегодня у нас иные идеи о свободе сознания, то это не потому, что нам удалось обнаружить ошибку в средневековых способах представлять свои доводы, или потому что мы лучше людей Средневековья, а потому, что в настоящем состоянии общества посылки, на которых средневековые каноники строили свои заключения, стали неприемлемы. Дикий криминальный закон того времени, теократическая структура европейской политики, некоторые отвратительные особенности альбигойской ереси, сделали смертную казнь неизбежной.
Глава 5
Инквизиция в действии (I)
По римскому закону существовало три признанных метода процедуры в криминальном расследовании: accusatio, denunciacio и inquisitio.[90] Из-за того что полностью одобряла методы последнего, Святая палата и получила свое название – инквизиция. Это был офис инквизиции, то есть офис расследования дел.
Accusatio
В римском процессе accusatio (обвинитель) давал суду торжественное обещание доказать свою правоту. Он подавал властям список обвинений и входил в суд через ту же дверь, что и обвиняемый. Если ему не удавалось доказать своих обвинений, то он получал то же наказание, какое получил бы обвиненный им человек. Это называлось poena talionis. Передав дело в суд, его нельзя было забрать, и, таким образом, суд превращался в дуэль между обвиняемым и обвинителем. Председательствующий на суде магистрат вмешивался лишь в тех случаях, когда нужно было что-то уточнить, проверить свидетельские показания и т. д. Обе стороны, разумеется, могли приглашать сколько угодно свидетелей и представлять столько документов и всевозможных доказательств, сколько могли, для того чтобы доказать свою правоту. Однако ни обвинитель, ни обвиняемый не могли выставить вместо себя адвоката – оба должны были явиться в суд лично.
С возрождением в XII веке римского права процедура accusatio естественным образом перешла в юридическую рутину и в гражданских, и в церковных судах Европы. До времен Филиппа-Августа она оставалась единственным признанным способом привести преступника к суду. Я говорю, что это был единственный признанный способ. Потому что, естественно, на пути его применения стояли определенные преграды. В случаях убийства, кражи, грабежа и других ужасных преступлений против общества ни в официальном обвинении, ни в обвинителе не было необходимости. Разумеется, такой подход был неприемлем в более пустяковых случаях, потому что, с одной стороны, никому не хотелось играть нелегкую роль обвинителя, а с другой, власти не могли не обращать внимания на такие преступления. Юридические власти непременно должны иметь собственные дисциплинарные силы, в обязательном порядке должны противостоять тем, кто посягнул на их авторитет. И это должен быть не просто апелляционный суд.
Таким образом, становится очевидным, что, какой бы ни была официальная позиция в деле, accusatio практически никогда не было более чем вспомогательным орудием законной администрации. Римский закон описал принадлежащую магистрату власть в трех пунктах. Он обладал (1) imperium, то есть абсолютным правом, как должностное лицо государства, которое должно выступать против врагов общества; (2) властью сдерживания, то есть силой, способной заставить повиноваться его приказам; (3) властью проводить quaestiones, или cognitiones, то есть допрашивать тех, кого он призвал к ответу. Иными словами, благодаря его офису, магистрат обладал властью, в корне отличавшейся от той, какая была у простого судьи.
В теории власть устанавливать процедуры accusatio принадлежала всем как гражданская привилегия. Однако на практике дело обстояло иначе. В Средние века ни женщины, ни дети, ни профессиональные солдаты, ни отлученные от Церкви, ни подозреваемые в преступлениях не могли воспользоваться этим правом. Формально члены одной семьи не могли обвинять друг друга. Светские лица не могли обвинять священнослужителей и наоборот. Таким же образом еретики, евреи и язычники не могли выступать против католиков. Однако это не касалось тех случаев, когда дело доходило до причинения ущерба собственности или личности обвинителя. В некоторых случаях, к примеру, когда дело касалось государственной измены, ограничений вообще не было. А как только возникло предположение, что ересь походит на государственную измену, то это стало относиться и к ереси.
