Очерки по истории русской церковной смуты - Анатолий Краснов-Левитин
В 1937 году Александр Иванович чудом избежал ареста. В течение всего года он жил под дамокловым мечом. Однажды ночью в передней раздался звонок. Что тут началось! Домашние суетились в паническом ужасе, наскоро жгли какие-то бумаги, сам хозяин второпях одевался. Мертвенно бледный, он отправился открывать дверь. Вздох облегчения — его духовная дочь, почувствовав себя тяжело больной, послала за своим духовником.
Во главе обновленческой церкви стоял тогда митрополит Виталий — Первоиерарх.
Я хорошо знал владыку. Он был исправным, истовым — как обычно говорят, «благоговейным» — священником. Он был, безусловно, искренне верующим человеком — и человеком добропорядочным (в обывательском смысле этого слова). Однако всякий раз, когда я с ним говорил, когда слушал его изложение догматов веры (мы часто говорили с ним о богословии), — у меня всегда мелькала в голове невольная ассоциация — «бухгалтер». Человек аккуратный, скрупулезно пунктуальный в служебных делах, почтительный по отношению к начальству, митрополит Виталий действительно чем-то смахивал на провинциального бухгалтера средней руки. «Так и остался белевским протоиереем», — говаривал часто про него Александр Иванович.
По своему кругозору и образованию владыка за всю жизнь так и не ушел дальше Белева: главным источником его познаний были «Епархиальные ведомости» Тульской епархии. На них он обычно ссылался как на высший авторитет, всякий раз когда речь заходила о философских и социальных проблемах… Трудно было себе представить больших антиподов, чем митрополит Виталий и его знаменитый собрат и однофамилец (мирское имя митрополита Виталия — Владимир Васильевич Введенский).
В свое время владыка Виталий стал председателем Синода милостью А. И. Введенского. Об этом избрании Александр Иванович, со свойственным ему юмором, рассказывал так: «Умер митрополит Вениамин, и мы не знаем, кого избрать вместо него. И вот, вспоминаю — в Туле есть архиерей, монах, борода длинная-длинная, седая, картинная… Подумали и решили — быть ему предом в Синоде…»
Став в 1937 году господином положения, владыка Виталий сразу стал прибирать к рукам А. И. Введенского. «В это время достаточно мне было что-нибудь предложить — можно было сказать с уверенностью — сделают наоборот».
Таким образом, в период с 1937-го по 1941 год А. И. Введенский растерял все то, что было смыслом его жизни — ораторская и апологетическая деятельность стали невозможными, о реформационной деятельности не могло больше быть и речи. Административная деятельность (жалкая и урезанная) стала невозможной. Сильный человек, возможно, вырос бы духовно, пошел бы на подвиг, поднял бы над головой огненный факел страдания и любви…
Но Введенский не был сильным человеком и не был из числа тех, которые способны на подвиг.
И вот в этот период он сразу опустился, потускнел, неуловимые раньше мещанские, пошленькие черточки, которые есть у всякого, у Введенского в это время выступили особенно выпукло и резко. Семейная ситуация, и всегда запутанная, в эти годы обострилась до крайности, и его личная жизнь превратилась в бедлам…
Равнодушный раньше к житейскому комфорту, Александр Иванович в это время становится страстным приобретателем — коллекционером. Каких только коллекций он не собирал в это время: и коллекцию картин, и коллекцию бриллиантов, и даже коллекцию панагий. Коллекции он собирал неумело, ловкие предприниматели обманывали его, как ребенка. Все «старинные» картины фламандских мастеров оказывались сплошь и рядом произведениями Толкучего рынка. Бриллианты оказывались стекляшками. Возраст «древних» панагий не превышал пятидесяти лет. Но он не хотел верить этому, страшно гордился своими коллекциями, по-детски радовался каждой находке.
Покупка собственного автомобиля (тогда собственные автомобили были редкостью) радовала его сердце. Он начал полнеть и сразу заметно постарел.
Лишь музыка и литургийная молитва, искренняя и пламенная — были единственными светлыми просветами в его жизни.
Между тем на Западе в 1939 году уже слышались грозные раскаты. В конце 1939 года грянула кровопролитная и жестокая финская война. Надвигался 1941 год — год великой войны, великого Суда!
Суд
«О, сколько тайной муки В искусстве палача1 Не брать бы вовсе в руки Тяжелого меча».
Ф. Сологуб
Перо историка — меч.
Перо мемуариста — секира палача.
И самое ужасное, когда эта секира направлена против любимых и близких, против самого себя. Ибо историк и мемуарист — оба слуги истории — и в качестве судебных исполнителей им часто приходится выполнять палаческие функции.
Война 1941–1945 годов — это суд над народами и над правительствами, над партиями и над церквями.
Обновленчество предст°ло в эти годы перед судом истории и услышало грозный приговор: «Да погибнет!»
А.И. Введенский любил вспоминать, как в неделю «Всех Святых в Земле Российской просиявших» — 22 июня 1941 года, после литургии, благословляя молящихся, он узнал от иподиакона о начале войны. А.И.Введенский в первые же дни войны выступил с рядом патриотических деклараций. Искренни ли они были? Безусловно, да. Старый интеллигент, воспитанный в либерально-демократических традициях, Александр И. Введенский питал прямо физиологическое отвращение ко всем человеконенавистническим теориям и партиям. И гримаса отвращения передергивала его гладко выбритое лицо (незадолго до войны он сбрил усы), когда он произносил такие слова, как «черносотенцы», «Союз Русского Народа», «фашизм». Глубокий интернационалист (пожалуй, в известном смысле, его можно назвать космополитом), для которого одинаково были дороги Анри Бергсон и Достоевский, Шопен и Рахманинов, Введенский не переносил какого бы то ни было шовинизма. Всякие национальные предрассудки ему были чужды.
«Я имел двух великих современников, — говаривал он часто, — Альберта Эйнштейна и Рабиндра-ната Тагора» (конечно, за Титаджали»). Для А.И. Введенского война была не только и не столько борьбой за отечество, Отечественной, сколько борьбой против темного, человеконенавистнического, дьявольского начала,
