ВАЛЕРИЙ ШУМИЛОВ - ЖИВОЙ МЕЧ, или Этюд о Счастье.
Монтескье, кстати, выдвигал любопытную, но явно неверную теорию о зависимости «духа законов», «духа общества» и самого государственного устройства от территориально-климатических условий страны, которые считал первичными. Социально-исторические условия он почему-то отмечал как вторично.
Что же касается учения Монтескье об общественных наказаниях, я, конечно, отметил четкое различие, которое проводил философ между совершенным поступком и «преступным для государства» образом мысли (расходящимся с существующими государственными установлениями!). Но только покачал головой. Ибо здесь любимый философ, требовавший наказания за проступки, входил в противоречие с Руссо, который самим своим учением о естественном человеке определил следующее: у добродетельного человека не может быть недобродетельного образа мыслей, а если община добродетельных граждан и совершенное государство суть одно и то же, то наказывать надо отнюдь не преступные деяния, а именно враждебный образ мыслей, который идет от испорченности нравов.
Наименьшую «испорченность нравов», по мнению Монтескье, гарантировала конституционная монархия на манер английской. Монарх ограничивал возможный произвол законодательной, исполнительной и судебной властей, функции которых четко были поделены между собой. Но, кроме того, философ считал, что основным гарантом свободы граждан при твердой власти могут быть лишь некие контролирующие государственный аппарат «учреждения», наподобие древнеримской цензуры. Эта мысль о «государственных учреждениях», контролирующих общественную мораль, показалась мне у Монтескье самой замечательной…
Обратившись от трактата «Рассуждения о причинах величия и падения римлян» к более детальному изучению древнеримской государственности, я нашел ее во многом более привлекательной, чем английская. Можно было, конечно, осуждать римлян за то, что даже их пресловутая римская свобода была перечеркнута столетием гражданских войн и смут, которые привели, в конце концов, снова к установлению монархии. Но ведь и хвалимая Монтескье британская свобода была добыта путем кровавой революции [34].
Вообще-то, мало кто представлял себе, что такое на самом деле эта «революция». Ее ждали, ее призывали, ее хотели видеть едва ли не те же самые люди, которые больше всего от нее же потом и пострадали. Потому что все они читали Руссо: «Если попытаться определить, в чем именно состоит то наибольшее благо всех, которое должно быть целью всякой системы законов, окажется, что оно сводится к двум главным вещам: свободе и равенству. К свободе – поскольку всякая зависимость от частного лица настолько же уменьшает силу Государства; к равенству, потому что свобода не может существовать без него…»
Читали и радовались этим словам, не понимая их грозного смысла, потому что, хотя просветившиеся люди восемнадцатого века от Рождества Христова уже и не были так наивны, как первые авторы утопий, полагавшие, что самый факт систематически представленного прогрессивного знания (и лучших общественных порядков) приведет к постепенному изменению и самого общественного строя в лучшую сторону, они все еще не предполагали никаких кровавых революций. И хорошо, что не предполагали, – иначе бы, наверное, не писали…
Но не Монтескье – Руссо был моим главным учителем.
Все то главное, о чем писал Жан-Жак в своих трактатах «Рассуждение о происхождении и причинах неравенства между людьми», «Рассуждения о политической экономии», «Общественный договор», я с самого начала усвоил раз и навсегда…
«Недостаточно сказать гражданам: «Будьте добрыми!» – надо научить их быть таковыми; и даже пример, который в этом отношении должен служить первым уроком, не есть единственное необходимое здесь средство. Любовь к отечеству всего действеннее, ибо, как я уже говорил, всякий человек добродетелен, когда его частная воля во всем соответствует общей воле; и мы с охотою желаем того же, чего желают любимые нами люди…
Закон, которым злоупотребляют, служит могущественному одновременно и наступательным оружием, и щитом против слабого; предлог «общественное благо» – это самый опасный бич для народа. Самое необходимое и, быть может, самое трудное в Правлении – это строгая неподкупность, чтобы всем оказать справедливость и, в особенности, чтобы бедный был защищен от тирании богатого…
Вот почему одно из самых важных дел Правительства – предупреждать чрезмерное неравенство состояний, не отнимая при этом богатств и у владельцев, но лишая всех остальных возможности накапливать богатства; не воздвигая приютов для бедных, но ограждая граждан от возможности превращения в бедняков…
Родина не может существовать без свободы, свобода без добродетели, добродетель без граждан. У вас будет все, если вы воспитаете граждан; без этого у вас все, начиная с правителей Государства, будут лишь жалкими рабами. Однако воспитать граждан – это дело не одного дня; и, чтобы иметь граждан-мужей, нужно наставлять их с детского возраста…»
Руссо раскрыл всем нам глаза на социальное зло. Натурализованный человек, то есть человек естественный, был счастлив своей жизнью «в природе» настолько, насколько был несчастлив человек общественный. Это были как бы два полюса истины.
Бывший добродетельным изначально, естественный человек, в целях своего самосохранения, вынужден был заключить «общественный договор» с другими людьми, и это сразу сделало его несчастным. Ибо с образованием общества возникло и неравенство: сначала имущественное (на бедных и богатых), потом взаимозависимое друг от друга (из-за разделения труда) и, наконец, деспотическое (когда уже не только законы стояли над людьми, но и правитель государства стоял над законами). Примат чувств над разумом в «естественных» условиях, когда человек был самодостаточен и ни от кого не зависел, в условиях цивилизации сменился на господство механистического разума, вызванного развитием прогресса и сопутствующим ему разделением труда; фантазии интеллекта разрушили «природную» гармонию потребностей и способностей в человеке и тем усугубили его страдания.
Таким образом, Руссо реминисцировал христианское учение о грехопадении. В его учении этот мистический акт был заменен не менее же мистическим актом соглашения первых людей об образовании общества. Возникшее на основе этого соглашения общество, или объединенный Народ, и было новым Божеством. Воля же этого Божества, или Общая воля Суверена (единого и неделимого народа), была выражением нового универсального разума. Естественно, что человечество могло обрести Спасение в будущем и вернуться к изначальной нравственной неиспорченности только благодаря пробудившейся от узурпации ее деспотами Общей воле.
Открытием Руссо было и отделение Общей воли, целью которой было общественное благо всего Суверена, от Воли всех граждан Суверена в целом, то есть от совокупности индивидуальных воль, целью которых были частные интересы.
Стоящая выше общества, могущего заблуждаться, существующая как бы независимо от живущих людей, чьи интересы эгоистичны, твердо знающая, что нужно для общественного блага, когда сами люди могут не знать этого, Общая воля казалась почти разумной, можно сказать даже, обладала неким эквивалентом сознательности.
И этот вывод больше всего поразил меня в учении Жан-Жака.
Старый насмешник Вольтер, говоривший о том, что, когда он читает о естественном человеке сумасшедшего женевца, ему «хочется встать на четвереньки и убежать в лес», был не прав. Руссо вовсе не призывал «в леса». Как и все социальные философы, он стремился к всеобщему счастью, которое видел в приближении к естественному образу жизни, а оно, по его мнению, заключалось всего лишь в устранении крайнего имущественного неравенства и достижения полной юридической свободы для всех граждан без исключения. А это произошло бы только тогда, когда очищенная Общая воля совпала с Волей всех, и Просвещение служило бы этому «очищению» едва ли не единственным лекарством. «Просвещение» и еще «воспитание», в основе которого стояло бы искреннее благотворное чувство любви.
Воспитание новых человеческих душ… На этом поприще Руссо тоже полагал совершить революцию; ему казалось, что он нашел причину глубоко укоренившегося в них зла. Причина заключалась все в том же противоречии между естественным и искусственным, между гармонией природных чувств и общественным мышлением. Развитие наук и искусств ускорило отрыв от природы и привело к еще большему «падению нравов»: появились искусственные потребности, извратились естественные человеческие отношения, возникла ложная мораль. Панацеей от этих бед женевский гражданин видел в замедлении темпов исторического развития, в возвращении человека «на землю» (абсолютная правда!), в создании новой «естественной» религии (полухристианской-полугражданской) и, наконец, в ограничении человеческих потребностей от цивилизации. Следовало отказаться от всего лишнего, ненужного, начиная от предметов обихода и кончая предметами искусства. В воспитании же следовало ограничивать даже словарный запас ребенка: зачем ему лишнее знание, вроде никогда не повторяющейся истории, бесполезной литературы и выдуманной жизни на театральных подмостках (вот здесь Руссо точно погорячился)?
