Вольдемар Балязин - Семнадцатый самозванец
* * *
Адам Григорьевич летом вставал до первых петухов. И на этот раз проснулся ни свет, ни заря. Светало. Адам Григорьевич полежал с открытыми глазами, разгладил усы - делал он это всякий раз, как крепко над чем-нибудь задумывался - и хлопнул в ладоши, вызывая казачка.
Хлопчик лет десяти тут же вбежал в спальню и замер у порога, ожидая приказаний.
- Оденусь я сам, а ты пойди в гостевые покои, где живут ныне паны из Московии и попроси ко мне Ивана Васильевича, не мешкая.
Мальчик выбежал, а Адам Григорьевич неторопливо, по-стариковски, стал одеваться.
Только он затянул златотканый кушак, как тот же хлопчик возник на пороге и низко поклонившись, сказал:
- Иван Васильевич Московский до вашей милости. Адам Григорьевич погладил усы, велел:
- Проси.
Анкудинов вошел быстро. Здороваясь, чуть наклонил голову, взглянул сумрачно. Кисель шагнул навстречу, протянул руку, проговорил душевно:
- Поздорову ли, князь Иван Васильевич?
- Спаси бог на добром слове, Адам Григорьевич.
Поглядели друг на друга внимательно. Тимоша, как и прежде, недовольно, Адам Григорьевич, как и прежде, - ласково. Тимоша будто ненароком коснулся пальцами золотого креста, что висел у него поверх кафтана.
Остановившись перед дверью в соседний покой, Адам Григорьевич спросил участливо:
- Ай, чем недоволен, Иван Васильевич?
Анкудинов, поглядев строго, сказал громко:
- Не холоп я, Адам Григорьевич, и не слуга твой. А корм мне и дворянину моему идет не по достоинству, а будто мы простые мужики или казаки.
- И только-то? - засмеялся Адам Григорьевич. - Ну, эта кручина - не беда, князь. Чего раньше-то не сказал?
- Гонор шляхетский и у меня есть, пан Адам. Христарадничать князья Шуйские и в нужде не обыкли.
- Да что ты, князь! Корм тебе я со своего стола посылаю. Да дело-то в том, что сам я в яствах и брашнах умерен, говяды и в мясоед не вкушаю, в вине воздержан, пища моя - хлеб, молоко, да то, что с огорода и с бахчи на стол идет.
Кисель обнял Тимошу за плечо:
- Стар я стал, забываю, что в молодые годы и я - попить-поесть любил. А ведь вы - люди молодые; вас молочком да дыней - не насытишь. Ну, да ладно - нашли о чем говорить. Мы промашку мою в сей момент исправим.
Адам Григорьевич хлопнул в ладоши. Подбежавшему казачку сказал весело:
- А ну, хлопчик, скажи, чтоб несли в застольную вина ренского добрую сулею, да быстро бы зажарили индюка, и всего прочего принесли бы тотчас довольно.
Кисель показал рукой на дверь в соседнюю комнату. Сам дверь распахнул, пропустив князя впереди себя. Сел на лавку сбоку, Тимошу посадил под образа. Погладив усы, начал тихо:
- Позвал я тебя, князь, по спешному делу. Через час пойдет в Варшаву гонец с письмами к панам сенаторам. Одно письмо - о тебе. Не лучше ли это письмо послать с верным человеком особо?
Правый глаз у князя Ивана Васильевича стал чуть косоват; задумался князь.
- У меня, Адам Григорьевич, два верных человека. Известный тебе дворянин Константин Евдокимович, да чаю я, ещё и ты.
Не остыл ещё Тимоша от недавнего разговора - держал на Киселя сердце.
"Экой наглец", - подумал Кисель. Однако ответил сдержанно:
- Я, князь, только моему королю да церкви православной верный человек. А тебе - лишь доброхот, покуда готов ты служить нашему делу и вере наших отцов.
Тимоша понял, что перегнул палку, поставив Костю и Киселя на одну доску, а себя против них возвысив.
Здесь, Тимоше на удачу, появился казачок с серебряным подносом, с серебряными; же сулеёй и стопками.
- Стало быть, и думать нечего, - ответил Анкудинов с улыбкой. - Коли нужен верный человек, хоть и один он пока что у меня, бери его, Адам Григорьевич, и любой твой наказ он исполнит как мой собственный.
- Добре, князь, - ответил Адам Григорьевич, наливая в стопки душистое ренское. - Вели своему человеку быть в канцелярии, зад только мы с тобой угощаться кончим.
* * *
Костя выехал в Варшаву вместе с гонцом пана Адама - пожилым, молчаливым казаком по имени Силуян - лишь только взошло солнце. Шли они одвуконъ, ведя в поводу сменных лошадей.
Киев проехали быстро. В девять часов утра - по летнему времени в самую обеденную пору - гонцы остановились у ручья, на опушке соснового бора. Неподалеку от них на большом панском поле жали хлеб мужики и бабы. Солнце взошло уже довольно высоко. Становилось жарко.
Костя и Силуян расседлали коней, разулись, положили под голову сёдла и с наслаждением вытянули ноги. Расстелив чистый холщёвый плат, Силуян разломил хлеб, отрезал два куска сала, достал из тороков кисет с солью и походную деревянную сулею с водой, похожую на сырный круг. Молча сжевали гонцы мягкий падучий хлеб, розовое твёрдое сало и прилегли снова набираться сил перед дальней дорогой.
Костя закрыл глаза и вновь возникло перед ним все, что увидел он, выехав из Киева.
Увидел дорогу - широкую, пыльную, серую. Желтые хлеба, зеленые травы. Полуголых, черных от загара косарей, белые платочки жнущих баб. Верхоконных панских надсмотрщиков, что медленно, как бы задремав в сёдлах, переезжали с покоса на ниву и с нивы на покос. Шла вторая половина июля - самое страдное время на Украине, когда кончается первый покос и начинается жатва.
"До солнца пройти три покоса, ходить будет не босо", - вспомнил вдруг Костя нивесть откуда всплывшую пословицу и подумал: "Здешние мужики до солнца по пять покосов проходят, да все почти босы, лапти и то не на каждом, а постолы на одном из десяти".
И снова всплыли перед взором Кости дорожные картины... Карета с гербами, с гайдуками на запятках, окруженная дюжиной всадников. Бредущие по обочине слепцы-нищие, серые и пыльные, как дорога. Вереница возов, груженных глиняными горшками - "писанками", что везли на продажу в Киев коричневолицые синеглазые гончары... Брели по дороге странники - с высокими посохами в руках, с котомкою за спиной. Брели монахи - босые, в выжженных солнцем рясах, подпоясанные веревками, с бренчащими медными грошами кружками на поясе-. Твердо вышагивали солдаты, неся на плече алебарды, с навешанными сапогами, шлемами, кирасами.
Ехали в повозках хитроглазые торговцы, утомленные долгой дорогой ямщики. Скакали надутые спесью паны, окруженные толпой загонной шляхты пьяной, горластой, - в латаных сапогах, проносившихся до дыр кафтанах, и если бы не усы в три вершка, да не сабля - не отличить пана от хлопа.
Проезжали сумрачные, влитые в седла гонцы, с сумками через плечо, в кожаных штанах, в шапочках с коротким пером. Гнали по дороге круторогих волов, блеющих, суетящихся овец, изможденных острожников, иссушенных зноем и голодом пленных татар и казаков. А вокруг шумели хлеба и травы, пели птицы и жужжали шмели. Пчёлы несли мёд и земля дарила людям наливающиеся соком яблоки и черные ягоды черешен и вишен. И тучные волоокие коровы копили жирное молоко, и кричали в перелесках птицы. И всего было довольно вокруг, ибо земля была черна и масляниста, трава высока и хлеба густы. Да только мужики и бабы, что работали вдоль дороги, показались Косте ещё беднее, чем те, что встречались ему у Москвы или возле Вологды...
- Поехали, - буркнул Силуян.
Костя быстро собрался, переменил коня и поехал дальше, держась позади своего неразговорчивого попутчика.
До темноты гонцы ещё дважды меняли лошадей - после полдника и после удина.
Поздним вечером Силуян остановился возле большой старой корчмы. Спрыгнув на землю, он, передав повод Косте и произнеся только одно слово "жди", - вразвалку пошел к корчме.
Было уже темно, светились лишь окна черной от времени избы, да где-то в стороне - за огородами - желтым сполохом подрагивай над землей костер.
Силуян открыл дверь, еле втиснувшись в узкий проем, и Костя услышал пьяную разноголосицу, собравшихся в корчме постоятельцев.
Не успел Силуян переступить порог, как дверь распахнулась снова. Шум в корчме стал сильнее.
В освещенном дверном проеме появился темный силуэт широкоплечего, приземистого Силуяна. Гонец, отступая, пятился на крыльцо.
- Константин! - крикнул Силуян, и Костя, мгновенно сообразив, подогнал лошадей ко входу в корчму.
Он увидел, как Силуян, выхватив пистолет, остановился у края крыльца и, не сводя глаз с двух пьяных шляхтичей, выскочивших за ним с обнаженными саблями, проворно спрыгнул на землю. Схватив одной рукой жеребца за холку, Силуян быстро поймал ногой стремя и с необыкновенной легкостью взлетел в седло.
Шляхтичи, увидев Костю, остановились и, громко ругаясь, отступили в корчму.
- От, бисовы дети! - проворчал Силуян и резко повернул коня.
Костя, ведя в поводу пару сменных лошадей, поскакал следом.
Силуян обогнул избу и полем направился к недалекому костру, который они заметили, подъезжая к корчме.
Проскакав саженей сто, Силуян замедлил бег коня и, повернувшись к ахавшему обок него Косте, сказал:
- Что там за люди у огня - не знаю. Только думаю, - не хуже тех псов, что выбили меня из корчмы, облаяв еретиком и схизматиком.
