Юрий Корольков - Кио ку мицу !
1 Заморские дьяволы.
- Говорят, колодец, - сказал подросток. - Никого не подпускают, чтобы не отравили воду.
- Колодец - это хорошо, - сказал Ян Си-пань. - Вода всегда хорошо.
- Нам ее не пить, эту воду... - возразил Чан. Его больше волновало, как раздобыть деньги.
Солдаты снова вышли к железнодорожной насыпи, спустились в низину.
- Слушай, Ян Си-пань, - Чан наконец решился попросить старика, не дал бы ты мне немного денег до следующего жалованья?
Старик шел, будто ничего не слышал. "Вот подлый же человек!"
- Я тебе за это буду чистить винтовку, буду делать, что скажешь.
- Винтовку мне вон кто чистит, - Ян Си-пань кивнул на подростка, который совсем недавно завербовался в армию. Старик взялся его опекать и теперь заставлял на себя работать. - Если бы ты заплатил мне десятую долю... Впрочем, нет, откуда у меня деньги! Самому едва хватит...
"Вот ростовщик проклятый!" - зло подумал Чан. Но что ему оставалось делать?
- Если бы ты взял с меня половину десятой доли... я соглашусь... И еще чистил бы твою винтовку. Разве мальчишка почистит, как я...
Разговор прервал подросток:
- Глядите, глядите! Что это там!..
У ворот соседней казармы толпилось много солдат.
Над толпой на высоком бамбуковом шесте висела клетка, сплетенная из прутьев, а в ней лежала человеческая голова. Человека, вероятно, только что казнили, потому что кровь крупными темными каплями падала из клетки на землю. Рядом с бамбуковым шестом на земле, в луже такой же темной крови, валялся обезглавленный солдат с вывернутыми назад и связанными руками.
- Смотри, да это Ма-пинь из седьмой роты, - проговорил Ян Си-пань, когда они подошли ближе. - Я говорил, не сносить ему головы за свой болтливый язык. Вот с языком и голову отрубили.
Глашатай, стоящий над трупом солдата, держал перед собой исписанный лист бумаги и громко выкрикивал, что солдат Ма-пинь из седьмой роты мукденской дивизии наказан смертью за коммунистическую пропаганду, которой его напичкали в плену у русских. Вчера его схватили на месте преступления, когда смутьян получал злокозненные листовки от рабочего текстильной фабрики, не назвавшего своего имени. Текстильщика застрелили, а солдата казнили по приказу командира дивизии.
- Так будет с каждым, кто вздумает нарушать порядок и дисциплину или станет слушать красных смутьянов, - закончил глашатай и, походив вокруг убитого, снова начал выкрикивать, за что казнили преступника.
У Чана засосало под ложечкой. Он еще раз посмотрел на клетку. Глаза Ма-пиня были открыты, и отрубленная голова будто смотрела на Чана пристальным неузнавающим взглядом. А Чан сразу узнал Ма-пиня. Они вместе были в русском плену, жили в одном бараке и приехали обратно в одном вагоне. Ма-пинь даже раза два давал ему листовки и чуть было не втянул его в свое дело. Лежать бы тогда Чану здесь, рядом, со связанными назад руками, без головы... Как бы теперь кто не вспомнил, что Чан знался с Ма-пинем.
- Это какой же Ма-пинь, - возможно бесстрастнее спросил Чан. - Я что-то не вспоминаю.
- А ты вспомни, вспомни, - сказал старик с подковыркой. - Сколько раз он заходил к нам в казарму.
"Надо, пожалуй, дать ему десятую долю, - подумал Чан, - станет меньше болтать..."
Несколько месяцев назад командир дивизии Ван И-чжо получил секретный приказ маршала Чжан Сюэ-ляна, в котором было написано:
"Возвратившиеся из Советской России, находившиеся там в плену, китайские солдаты разбегаются по деревням и распространяют слухи, неприемлемые для нас. Примите быстрые и решительные меры для борьбы с этим новым видом коммунистической пропаганды".
Далее в приказе говорилось, что в Фушуне, недалеко от Мукдена, зачинщиками и организаторами вооруженного восстания были как раз солдаты, вернувшиеся из советского плена. Они провозгласили так называемую фушуньскую коммуну.
Знай он о таком приказе, сердце Чана наполнилось бы тревогой и трепетом.
Через год после смерти маршала Чжан Цзо-лина дивизию, в которой служил Чан, перебросили на берег Хейлудзяна, или, как говорили русские, на Амур. Какое-то время солдаты развлекались тем, что обстреливали советские речные пароходы, баржи, плоты, рыбачьи лодки. Офицеры поощряли такие обстрелы, говорили, будто бы русские захватили какую-то китайскую железную дорогу и теперь пришло время вернуть ее обратно. Но солдаты стреляли просто так, от нечего делать, как мальчишки стреляют из рогаток по воробьям. Главное, это было безнаказанно - русские не отвечали на выстрелы. Но зато другие русские, которые тоже расположились на Амуре, вели себя иначе - били старательно, стреляли до тех пор, пока русское суденышко, плоты или какая либо другая цель не исчезали за островами, за поворотом реки.
Но вот однажды солдат подняли по тревоге. Они куда то шли походными колоннами, куда-то их везли в товарных вагонах, потом были бои, отступление, бегство. Бежали до самого Хайлара, где наступавшие русские взяли всех в плен.
В плену было совсем не плохо, совсем не так, как говорили офицеры. Кормили, водили на работу, вечерами рассаживали пленных, как учеников, за длинными деревянными столами, под высокими соснами, и начинались долгие разговоры. Чан многого не понимал, быстро уставал, слушал невнимательно, больше думал, когда поведут на ужин. Но все же кое-что осталось в его памяти... Правда или нет, но русские уверяли, что они прогнали своих тухао. Помещиков выгнали из собственных домов, крестьяне взяли их землю и даже не платят аренды. Чан никак не верил, что это могло быть...
В плену китайские солдаты пробыли несколько месяцев, потом их отпустили домой. Чан решил, что теперь пора возвращаться в Шаньси. Он не забыл маленькой Сун и по-прежнему мечтал работать с ней вместе на рисовом поле, бродить по колено в теплой илистой жиже, сажать нежные шелковистые стебли, а потом наблюдать, как поднимаются они над водой, светло-зеленые, молодые побеги риса...
Чан вернулся домой и не узнал родных мест, памятных с самого раннего детства. Деревня показалась ему незнакомой. На месте, где стояла их фанза, оказался пустырь. Да и сама река Ни-хэ, прозванная так потому, что она и в самом деле была неисправимой, протекала теперь в стороне от деревни. Ни-хэ изменила свое русло и несла мутно-желтую воду там, где когда-то был редкий лес. И крестьяне ушли вслед за своей кормилицей, построили фанзы на ее новых берегах.
Соседи не сразу узнали пришельца - сколько лет прошло с тех пор, как Чан покинул деревню. Сочувствуя солдату, ему сказали, что отец давно умер, а мать погибла минувшим летом, вскоре после большого наводнения - в верховьях прорвало плотину, и река, как море, залила всю округу. Следом за наводнением начался голод...
Старик Чу, отец маленькой Сун, тоже переселился к реке, по-прежнему ловит рыбу. Соседи указали дорогу, и Чан пошел к рыбаку. Старик чинил на берегу джонку, такую же ветхую, как он сам. Заслышав шуршание песка, Чу повернулся и долго всматривался в лицо незнакомца подслеповатыми, слезящимися глазами.
- Ты тоже не узнаешь меня, дядя Чу? - спросил Чан, присаживаясь на песке. - Почему я не вижу маленькой Сун?
Старик еще раз пристально посмотрел на солдата:
- Чан, это ты? Значит, ты ничего не знаешь, если спрашиваешь о моей дочери...
Бросив рядом тощую котомку. Чан слушал рассказ старика.
Минуло двадцать пять лун, как дождевые воды размыли плотину, река вышла из берегов и смыла почти всю деревню, уничтожила урожай. Люди ели траву, как животные. Многие бежали в другие провинции и не вернулись. Может быть, умерли, может быть, поселились на новых местах. Старик решил - не все ли равно, где умирать, и остался. В голодное время в деревню приехал японец, умевший хорошо говорить по-китайски. Он стал нанимать девушек на текстильную фабрику. Желающих было много, но японец отбирал только самых красивых. За маленькую Сун он дал двадцать лян, это несколько мешков риса. Сун была красива, как лилия.
Японец говорил, что через год девушки вернутся обратно, он обещал о них заботиться, как родной отец.
Все считали, что боги послали японца. Но счастье для бедняков оборачивается тяжелым горем. Никто не приехал назад, воротилась только дочь соседа и привезла с собой дурную болезнь. Старик молил небо, чтобы Сун вернулась, хотя бы больной, но боги, видно, не услыхали молитвы.
Дочь соседа рассказывала, что японец увез всех на большом пароходе за море на Тайвань и продал девушек хозяйкам притонов. Может быть, и сейчас Сун живет на Тайване, но не подает о себе вести.
Старик говорил долго, и все мрачнее становилось лицо Чана.
- Вот так и живем, - сказал Чу. - Видно, чем-то мы прогневали небо. Пойдем в землянку, там заночуешь. Скоро с поля вернется сын, остальные все померли...
Старик расспросил, что собирается делать Чан, посоветовал ему сходить к помещику попросить - не отдаст ли он в аренду то поле, которое обрабатывала мать.
- Может, проснется в этом человеке совесть, он немало нажился на нашем голоде.
