Лев Рубинштейн - Повести
— Господин секретарь, пиши, — сказал он, — в нашем Питербурхе скоро типографию завести. Ибо граду святого Петра быть столицею. Литеры же российской азбуки утвердить навечно, каковыми книгами отныне печатать и детей учить! Господа типографщики! Вам всем велю трудиться рук не покладая. Вы нам не менее надобны, нежели войски или строители крепостные. Все России служим. За мной!
И он понёсся в следующую палату. Оттуда долетел его отрывистый, хрипловатый голос:
— Секретарь, пиши, походный стан построить, с собой в дальние походы брать. И к тому обучить людей, умеющих быстро листы составлять и печатать… Прошу за мной, за мной!
Стук палки затих вдалеке.
— Слышал приказ? — сказал поручик Ефремов. — Авось ещё не раз на дорогах встретимся, друг любезный Алексей!
Не знаю, встретились ли ещё Алесь с Павлом Ефремовым. Оба они не мало в жизни повидали дорог, рек и городов.
Через заскорузлые руки Алеся прошло много книг. Шрифт в этих книгах менялся, но буквы становились всё красивее и стройнее, и с каждым годом их становилось всё больше. Говорилось в этих книгах и о математике, и о механике, и об истории, и о географии, и о военном деле, и о медицине. Были здесь и учебники, и словари, и описания звёздного неба.
Жили типографщики небогато. Алесь получал в год пятьдесят рублей и несколько пудов хлеба. Иногда вместо жалованья ему выдавали книги для продажи. Но покупателей было мало, и Алесь ставил книги на полку.
По воскресным дням бродил он по Москве — коренастый, худой, со светлыми волосами, остриженными в скобку. На нём был потёртый кафтан, чулки и тяжёлые башмаки.
Мальчишки, которые сидели с удочками на зелёном берегу реки Неглинной в надежде выловить пескаря, знали, что это «дяденька с Печатного двора».
Рядом с «дяденькой» часто появлялся маленький круглый человечек в большой треугольной шляпе и с палкой в руках. Человечек был очень живой. Он говорил безостановочно, а «дяденька» шёл, заложив руки за спину, и слушал. Мальчишки-рыболовы слышали только отдельные фразы:
— Поликарпов всех вас по миру пустит! Пропитание ваше скудное, ученики по дворам ходят, просят хлеба кусок… То ли дело у меня! Мою библиотеку…
— Знаю я вашу библиотеку, Василий Анофриевич, — отвечал ему «дяденька», — дом до сего времени не построен…
— За пожарным оскудением и разорением! Однако дай срок — будет!
Срок у Василия Киприанова оказался невелик. Он через несколько месяцев умер.
Алесь продолжал расхаживать по Москве один, задумчивый и молчаливый.
Он переходил по шаткому деревянному мосту через узкую и мутную речку Неглинную и брёл мимо лавок гудящего Охотного ряда, дальше по Моховой, туда, где заходящее солнце золотило купол церкви «на Сапожках», где от круглой башни Кутафьи начиналась Смоленская дорога.
По этой дороге он когда-то прискакал в Москву с поручиком Ефремовым.
На сотни вёрст в сторону заходящего солнца тянулась эта дорога, в край, одетый рыжими соснами. Там он родился.
Он останавливался возле высокого забора Аптекарского двора. За забором лаяли собаки. Здесь в каменных погребах хранились не только лекарственные травы, но и мясо, и рыба, и овощи для царского стола.
Он долго смотрел на румяное небо над низкими крышами и колокольнями Арбата. По Москве плыл протяжный звон.
Город заканчивал свой день.
Но что это? И Моховая, и Аптекарский двор, и колокольни, и одинокая фигура московского типографщика словно подёрнулись светлым туманом. Они тают в пылающем облаке заката, и на их месте появляются новые дома и люди.
Улица залита асфальтом. По асфальту, шурша, несётся поток автомашин. Сотни красных огней текут от центра к мосту через Москву-реку.
Это сегодняшняя Москва. Холм Аптекарского двора оделся в камень. Над ним появилось высокое серое здание с колоннами. На крыше каменные фигуры. Между колоннами снует множество людей. Они входят и выходят из этого здания, ныряют в подземные коридоры, над которыми в сумерках горит красная буква «М» — ход в метро.
Это Ленинская библиотека.
Здесь стоят на полках миллионы книг — почти все книги, когда-либо напечатанные на русском языке. Идём под колоннами. Дворик. Плещет фонтан, украшенный пастью дельфина. Дальше входим и поднимаемся на четвёртый этаж.
Ещё одна тяжёлая дверь. За ней большой тихий зал. Чуть поблёскивают стёкла витрин — «отдел редких книг».
Вот они — под стеклом — книги, которые печатал Алесь:
«Геометриа славенски землемерие. Издадеся новотипографским тиснением»…
«Книга Марсова, или воинских дел от войск царского величества российских совершенных»…
«Поверенные воинские правила, како неприятельские крепости силою брати…»
Вот первый оттиск азбуки, который путешествовал на войну в сумке поручика Ефремова. На нём надпись, сделанная нервной рукой Петра: «Сими литеры печатать исторические и манифактурные, книги, а которые подчернены, те в вышеписанных книгах не употреблять».
Славные книги, славные буквы — круглые, чистые, стройные!
Фамилия Алеся нигде не проставлена. Мы не знаем его фамилии. Может быть, и звали-то его вовсе не Алесь, а как-нибудь по-другому…
Старик Ефремов, словолитец, — тот определённо был. Вот его фамилия и подпись: «К сей азбуке пунцоны, и материцы, и формы делал, и руку приложил Михайло Ефремов».
И ещё был совсем давно Иван Фёдоров. Вот его «Апостол», с красными и чёрными буквами. Напечатана была эта книга в сумрачные времена Ивана Грозного.
Иван Фёдоров — «москвитин», отец русских печатников. От него пошла прямая дорога до наших дней.
Честь печатникам, честь справщикам, словолитцам, наборщикам, гравёрам, переплётчикам, библиотекарям! Славная память Ивану Фёдорову!
В САДАХ ЛИЦЕЯ
ЧТО ТАКОЕ ЛИЦЕЯ?
Карета покачивалась на высоких рессорах, как корабль на волнах. В её окнах мелькал освежённый мелким дождичком столичный город Санкт-Петербург: блистающие проспекты, горбатые мосты, белые колонны, жёлтые фасады, листва, подёрнутая первой ржавчиной осени. Мелькали верховые офицеры в лакированных киверах, пешие чиновники в зелёных мундирах, дамы в шляпках, похожих на колокола. Мелькали полосатые будки, крупы лошадей, золотые буквы кондитерских и много интересного, чего и заметить не успеешь, потому что карета ехала быстро, передний ездовый покрикивал, а встречные извозчики сдерживали лошадей, почтительно уступая дорогу карете адмирала Пущина.
Сам адмирал возвышался на главном сиденье, опираясь на трость. На нём были белый парик с косичкой, огромная треугольная шляпа и синий плащ, застёгнутый маленькой серебряной головой льва.
Рядом с ним сидел дядя Рябинин, человек до того тихий, тощий и скучный, что о нём и говорить не хочется.
Адмирал молчал. Молчали и дети — Петя и Ваня.
Петей и Ваней их называл только дедушка-адмирал. В семье их звали по-французски: Пьер и Жанно.
Они были двоюродные братья. Рябинин был дядей Жанно. Дедушка вёз детей к министру «представляться». А представляться министру нужно было затем, чтоб их допустили к экзамену и приняли бы в Лицею.
Что такое Лицея? Этого никто не знал.
Первой о Лицее прослышала мать. Она доподлинно узнала, что Лицея — это новое, особенное учебное заведение для детей из самых знатных семейств, где учить будут лучшие профессора и где, по слухам, будут воспитываться великие князья, младшие братья самого государя императора… И Лицея будет находиться в Царском Селе, рядом с дворцом… нет, почти в самом дворце! Каково?
Правда, у этой Лицеи один лишь недостаток: учить будут не по-французски, а по-русски.
— Ну и что ж, — сказал отец Жанно, генерал-интендант флота Иван Петрович Пущин, — мы, чай, ма шер, не французы! Довольно отдавать детей в руки французских шалопаев да иезуитов. Кеске ву дит?
— Но, мон шер, а вдруг не примут? Ведь это будет ридикюль! Срам!
Иван Петрович подумал и отправился к дедушке-адмиралу.
— Как? — переспросил дедушка, приложив руку к уху. — Ли-це-я? Это что же такое?
— Особенное заведение, — отвечал Иван Петрович, — коего основателем желает быть сам государь.
— А чему учить-то будут?
— Будут готовить юношей для важных частей службы государственной.
— Службы? — задумчиво повторил дедушка.
Дедушка Пётр Иванович считал, что всякие там сухопутные заведения для мальчиков — блажь. Мальчики из рода Пущиных должны расти на кораблях, ибо род Пущиных есть род моряков.
Но Иван Петрович очень хорошо знал, чем убедить Петра Ивановича. Поэтому он и ввернул слово «служба».
— Служба, — ещё раз сказал адмирал, — оно-то и верно. Надобно служить отечеству, а не чувствительные стишки в альбомы писать. А долгое ли учение?
