История Консульства и Империи. Книга II. Империя. Том 4. Часть 2 - Луи Адольф Тьер
Он тотчас занялся новым видом упражнений, принуждая колонию следовать его примеру. Год 1820-й только начался, и стояла чудесная погода. Наполеон требовал, чтобы все в Лонгвуде вставали в четыре и, вооружившись лопатами, приступали к работе в саду. Никто не освобождался от этой обязанности, и все – от Бертрана до простых слуг, включая китайцев, – работали под его командованием. Это занятие всем доставляло удовольствие, разгоняя скуку изгнанников, но даже будь иначе, они бы не уклонялись от работы, потому что она приносила ощутимую пользу их императору. После нескольких дней таких упражнений Наполеону стало заметно лучше, и снова, как в конце предыдущего года, посвежевший цвет лица, уменьшение отеков, небольшое повышение аппетита и чуть менее частая рвота начали вселять надежду на выздоровление. Наполеон давным-давно перестал носить форму, оставил только белые кюлоты и шелковые чулки, а сверху надевал гражданский сюртук. Теперь всё это он сменил на одежду плантатора. Облаченный в костюм из легкой белой материи и соломенную шляпу и держа в руке трость, он руководил работами своих товарищей как командир инженерных войск.
Первым его проектом стала торфяная насыпь, призванная защищать от юго-восточного ветра, и она быстро выросла, заслонив дом и сад от этой напасти. Потом Наполеон сажал деревья, в том числе лимонные, а главное – посадил дуб. Воды не хватало, и он приказал приносить ее из резервуара, который Лоу соорудил у подножия Пика Дианы. Воду весьма умело направили в сад Лонгвуда, и скоро он покрылся зеленью, ибо если в этом нестерпимом климате соединить жару и влагу, насаждения растут очень быстро. Через короткое время сад дал урожай овощей, и Наполеон с огромной радостью обнаружил их на своем столе.
Физический труд помог Наполеону вернуться к умственным занятиям. Он диктовал жизнеописание Цезаря или писал многочисленные примечания к современным работам, присланным ему из Европы. Он уже составил комментарии к историческим трудам аббата Прадта, а теперь, в начале 1820 года, занялся написанием примечаний к книге Флёри де Шабулона о Ста днях. Это был исполненный благих намерений молодой человек, однако он описывал много предметов, которых не знал или не понимал. Наполеон покрыл страницы его работы пометками, весьма снисходительными к автору, но полными откровений, представлявших огромный интерес для истории.
Он изучал еще одну работу, посвященную принципам ведения войны: ее написал генерал Ронья. Это был выдающийся военный инженер, но его военные качества портили опрометчивые решения и злобный ум. Его работа, по большей части сумасбродная, выражала мало добрых чувств к пленнику Святой Елены, которому он некогда столь покорно подчинялся и которого теперь откровенно порочил. Книга разозлила Наполеона. «Я бы забеспокоился, – сказал он, – если бы Фридрих Великий был еще жив и критиковал мои кампании, однако я смог бы ответить и ему; но подобные особы (он имел в виду Ронью и некоторых других) меня не трогают вовсе». Несмотря на такую оценку генерала, он оказал ему честь и написал аннотацию к работе, обеспечив, таким образом, бессмертие автору, которого тот никогда не смог бы достичь самостоятельно.
Это был последний проблеск гениальности и, можно сказать, жизни. После бурной деятельности в течение нескольких месяцев здоровье Наполеона стало стремительно ухудшаться вместе с ухудшением погоды. Он снова перестал двигаться, стал грустным, вялым и успел лишь закончить жизнеописание Цезаря, Тюренна и Фридриха. В последние месяцы 1820 года вернулась хорошая погода, но никаких улучшений здоровью не принесла. Он больше не занимался физическим трудом, ноги вновь опухли и стали мерзнуть, и от одного взгляда на еду у него начинал болеть живот. С той поры он больше не сомневался в приближении конца, чуть ли не с радостью ждал смерти и сожалел лишь о том, что не успел написать всё, что задумал.
Наступил 1821 год, год, в котором закончилась эта удивительная жизнь. В начале января ему стало немного лучше, но лишь на несколько дней. «Это только передышка, – сказал он, – на пару недель, а потом болезнь возобновит свой ход». Он продиктовал Маршану несколько страниц о Цезаре; это было последнее, что он написал. Примерно в это же время он узнал из газет о смерти сестры Элизы. Это известие причинило Наполеону сильную боль. «Она показала мне путь, – сказал он, – я должен следовать за ней».
Болезнь вернулась с новой силой. Лицо стало мертвенно-бледным, взгляд оставался властным, но глаза запали, ноги распухли, конечности стали холодными, желудок отторгал любую пищу, и вместе с рвотой опять выходила какая-то черная жижа. В феврале симптомы обострились. Неспособный переваривать пищу, царственный больной слабел с каждым днем. Его мучила страшная жажда, и пульс, когда-то очень медленный, бился теперь с бешеной скоростью. Наполеон жаждал воздуха, но не мог его выносить. Свет причинял боль, и теперь он не выходил из комнаты, где стояли две походные кровати, и время от времени его перекладывали с одной на другую. Он больше не диктовал, но ему читали Гомера и историю войны Ганнибала в Ливии.
В марте ему стало еще хуже, и 17-го, думая, что короткая прогулка позволит дышать свободнее, Наполеона посадили в карету, однако на воздухе он едва не потерял сознание, и его отнесли обратно в кровать, которой предстояло стать его смертным ложем. «Я уже не тот гордый Наполеон, которого мир часто видел верхом на коне, – говорил он. – Преследующие меня монархи могут успокоиться: скоро не останется ни одной причины для страха». Верные слуги не оставляли его ни на минуту. Монтолон и Маршан днем и ночью дежурили у его кровати. Бертран сказал, что ни он, ни жена не уедут, и Наполеон тепло его благодарил. Гофмаршал попросил разрешения для своей жены навестить императора. «Я не в том состоянии, чтобы показываться на глаза, – ответил Наполеон. – Я приму госпожу Бертран, когда мне станет лучше. Передайте ей, что я благодарен за преданность, которую она шесть лет хранила на этом заброшенном утесе».
В таком ужасном состоянии он стал абсолютно невидимым для своих тюремщиков. Несчастного Хадсона Лоу охватил ужас, словно серьезная болезнь и скорбное выражение лиц всех обитателей Лонгвуда были всего лишь уловкой, чтобы скрыть попытку побега. У караульного офицера – он вел себя очень тактично – подобных подозрений не было, и он пытался убедить губернатора, что болезнь настоящая и нет нужды мучить великого пленника попытками его увидеть. Хадсон не успокоился, тем более что комиссары тоже испытывали те же сомнения. Австрия отозвала Штюрмера, ибо было ясно, что Англия никогда не позволит своей жертве сбежать, а присутствие австрийского посланника поставит страну в неудобное
