Восточная Пруссия глазами советских переселенцев - Юрий Владимирович Костяшов

Одной из самых острых для переселенцев проблем стала необходимость обзаведения мебелью. Ведь не повезешь же ее с собою, а в государственную торговлю мебель практически не поступала. И чем больше переселенцев прибывало на новые земли, тем острее становилась для них «мебельная проблема». Первые переселенцы, которые въехали в полностью сохранив­шиеся дома, свои бытовые проблемы решали просто. В домах было все необходимое. Заходи и живи... Нередко в таких до­мах с обстановкой поселялись семьи старших офицеров, граж­данских руководителей. Но чаще всего мебель оказывалась в руках предприимчивых дельцов.

Галина Павловна Романь рассказала о таком эпизоде:

— Мы жили в Исакове, там была одна семья, которую даже близко трудно было отнести к интеллигентной. Так у них в доме стояло два пианино, хотя никто на них не играл. Хозяин занял дом со всем немецким имуществом и забрал много из соседних особняков.

— После взятия Кёнигсберга наши офицеры стали само­стийно занимать немецкие особняки, в основном в районе, который теперь называется Северная Гора. Здесь не было бомбардировки, и все осталось в чистоте и порядке. После эвакуации немцев из этого района ничего не вывозили на склад, и наши офицеры вселялись в особняки с мебелью, посудой и всем прочим, — вспоминает Александр Игнатье­вич Фурманов.

Приехавшие позже переселенцы обнаружили квартиры уже оголенными: ни стола, ни кровати, никакой утвари, так необходимой в повседневной жизни, не было. «Сначала ме­бели долго не было совсем. Спали на полу. Наверное, года три или четыре. Одна фуфайка под голову и одно одеяло. Все лежали валетом. Мать уходит утром на работу, фуфайку выдергивает из-под головы, — а мы спим» (из воспоминаний Антонины Григорьевны Шадриной, живущей в поселке Дружба).

Однако еще можно было найти брошенную мебель на чердаках, в подвалах, в развалинах. Приобретая мебель, пере­селенцы нередко пользовались услугами немецких жителей. Елена Кузьминична Зорина рассказала, что на углу улиц Комсомольской и Чернышевского стоял небольшой домик, где жила немецкая семья. За небольшую плату они давали адреса немецких жителей, у которых можно было купить ту или иную вещь. Большинство новоприбывших уже сами ма­стерили себе кровати, сколачивали столы из досок и другого подручного материала. Столкнулась с этой проблемой и Ма­рия Степановна Басюк:

— Я приехала с одним чемоданчиком. Здесь, в лесничестве, койку нашла. Сестра матрац дала, одеяло. А подушки знаете из чего делали? Вот подморозит, пойдем на болото, камыша набе­рем, точнее его самые верхушки, шишки. Они как пух. И на рынке такие подушки продавались, по двадцать пять рублей за штуку. Рынок был ими завален. Если за ними ухаживать, то их лет на пять хватало. А если не ухаживать, то они быстро пропа­дали. У нас соседка была, поглядела, что у нас такие подушки, и тоже себе сделала. А сама она была неаккуратная, и они у нее быстро пропали, червяки такие завелись.

Русская печь или кафельная?

Большей частью в немецких домах, даже многоквартир­ных, отопление было печное. «При здешнем климате — это лучший вариант: воздух сухой, тепло сохраняется два-три дня. Но самое главное отделка печей. Каждая печь — произведение искусства, украшения кафеля — ювелирная работа. Это чисто немецкая черта — практично и красиво. Ну и, конечно, ками­ны: английская изысканность и немецкая прочность» (Анна Ивановна Рыжова). Восхищается немецкими печами и Екате­рина Сергеевна Моргунова, попавшая в 1946 году в поселок Мелькемен на границе с Литвой: «Какие там печи были! Кафе­лем выложенные, красивые. Они у них на колесах, на катках, куда хочешь ставить можно».

Впрочем, восхищение искусной работой немецких умель­цев не было единодушным.

— Я был очевидцем одной дикой сцены, — говорит Алексей Николаевич Соловьев, бывший лектор обкома партии. — Во время XX съезда КПСС я в составе пропагандистской группы был направлен в Гусевский район, колхоз имени Гусева. Это был уже 1956 год. Идем по селу, вдруг слышим грохот в избе, крики. Мы туда. А там мужик рушит великолепную изразцо­вую печь. Кричит: «Они мою мать повесили! Гады! Ничего от них не оставлю!».

Когда грянули морозы зимы сорок шестого — сорок седь­мого годов, каких давно не знала Прибалтика, кафельные немецкие печи уже не стали справляться с обогревом квар­тир. Кроме того, были переселенцы, особенно из сельской местности, которые не смогли побороть в себе тягу к при­вычной русской печи. Григорий Иванович Меньшенин из поселка Севское Правдинского района, например, так решил проблему:

— В доме была немецкая кафельная печка, но она мне не подошла. В России самопеком хлеб пекли. И я стал русскую печь делать. У немцев на кухне была плита. Она мне тоже не понравилась. У русских печь как печь, грела хорошо, да и полежать можно. Я здесь самый первый все переделал по-своему.

Те, кто не мог сложить себе печь сам, пользовался услугами немецких мастеров или же добывал железные печи-буржуйки.

Ну хорошо, печь сложили, утеплили как могли квартиру, а топить чем? Ведь топливом города и поселки в ту пору не снабжались. Военные решали эту проблему, по утверждению Александра Игнатьевича Фурманова, как всегда, организо­ванно:

— В казармах было холодно, и поэтому почти в каждой комнате устанавливали передвижные кафельные печки. А где их не было, то они скоро появились после розыска в домах, оставленных немцами. Дров и брикетов не было. Из каждого экипажа танка выделяли по одному солдату, который после обеда искал топливо. Разрушали жилые дома за пределами во­енного городка: сначала окна, двери, взламывали пол, потом крышу — этим отапливались. Немцев, проживающих в поселке, не трогали. Брали дрова там, где они не жили.

А вот что вспоминает Надежда Архиповна Пискотская, приехавшая в 1946 году из Тамбова:

— Ходили дрова собирать по развалинам. Бывало, в раз­валку пойдешь, а там — рамы оконные, двери. Все шло в ход. Однажды нашли подвал с угольными брикетами, кото­рые немцы делали из угольной пыли. У них ничего не про­падало. Они эти брикеты прессовали, получалось отличное топливо.

И под конец темы — один любопытный случай из воспо­минаний Сергея Владимировича Даниель-Бека, приехавше­го в Кёнигсберг 14-летним мальчишкой:

— Первым делом