Александр Тюрин - Правда о Николае I. Оболганный император
Декабристоведы обстонали «чудовищные» методы следствия, однако все свидетельства показывают, что арестованных никто не терзал. Более того, действовала презумпция невиновности. «С самого же начала я решил не искать виновного, но дать каждому возможность себя оправдать», — писал император. Под суд пошли только те лица, против которых имелись неопровержимые доказательства.
Следствие выявило непричастность А. Грибоедова к заговору, хотя он был знаком со многими заговорщиками, входившими в высшее петербургское общество. Уже через четыре дня после прекращения дознания Грибоедов был принят императором и продолжил дипломатическую карьеру.
С точки зрения государственной пользы, конечно, надлежало внимательно изучить весь круг российской элиты, выдвинувшей заговорщиков, но Николай I не пошел по этому пути.
Не пострадал и не был подвергнут каким-либо ограничительным мерам ни один из членов семей декабристов. Их дети делали карьеру на государственной службе или при дворе, как ни в чем не бывало. Возможно этим и объясняется последующее широкое распространение антигосударственных настроений в «высшем обществе».
Идейные отцы заговора не были подвергнуты следствию и привлечены к ответственности. К таким лицам явно относились член Государственного совета адмирал Мордвинов, руководители масонских лож, из которых вышли наиболее радикальные деятели декабризма.
Император Николай не «приказал повесить декабристов», как пишут до сих пор в популярных изданиях (и пишут не какие-то супостаты, а российские авторы). Приговоры были вынесены Верховным Уголовным Судом на основании законов Российской империи, которые предусматривали наказания за антигосударственные преступления ничуть не более строгие, чем в самых просвещенных европейских странах (Англия с ее средневековой жестокостью законов к числу просвещенных явно не относилась). К тому же приговоры были значительно смягчены царем. Достаточно вспомнить, что высшей мере наказания подверглось лишь пять декабристов. Люди, поднявшие вооруженное восстание против законного правительства, отделались в массе своей весьма легко.
В ту же эпоху, в «демократической» Франции, после подавления антигосударственных выступлений в 1848 г. было расстреляно одинадцать тысяч человек, а в 1871 — около тридцати тысяч, и еще сорок тысяч отправлено в тюрьмы и на каторгу. Там массовая внесудебная расправа дополнилась скорыми и жестокими приговорами военных трибуналов.
В 1807 г. английского полковника Деспарди и его товарищей только за антиправительственные разговоры в Лондоне подвергли долгой и мучительной казни. Их вначале повесили, но не до смерти, еще живым вырезали внутренности, отрубили головы; тела их были четвертованы.[62]
Плененных участников индийского национального восстания британцы подвергали самым варварским казням, разрывали выстрелами из пушек. Жизнь аборигенного населения во многих углах Британской империи ценилась не более чем жизнь животного, убийство аборигена находилось за рамками правового поля.
Австрийские суды пачками вешали генералов и офицеров своей армии, перешедших на сторону венгерской революции. Неополитанский король двое суток бомбил собственный город Палермо за попытку революционного выступления, после чего в дело вступили карательные команды.
Житье декабристов в Сибири было непростым, но достаточно комфортным по сравнению с французской каторгой на о-ве Дьявола или английской в Гане.[63]
Либеральные байки о якобы невероятной жестокости Николая, проявленной по отношению к декабристам после отправки их в Сибирь, мягко выражаясь, не соответствуют действительности.
«Начальником Читинской тюрьмы и Петровского завода, где сосредоточили всех декабристов, был назначен Лепарский, человек исключительно добрый, который им создал жизнь сносную. Вероятно, это было сделано Царем сознательно, т. к. он лично знал Лепарского, как преданного ему, но мягкого и тактичного человека», — пишет М.Цейтлин, либеральный эмигрантский историк, не променявший честности исследования на идеологические клише. «Каторжная работа вскоре стала чем-то вроде гимнастики для желающих. Летом засыпали они ров, носивший название «Чертовой могилы», суетились сторожа и прислуга дам, несли к месту работы складные стулья и шахматы. Караульный офицер и унтер-офицеры кричали: «Господа, пора на работу! Кто сегодня идет? Если желающих, т. е. не сказавшихся больными набиралось недостаточно, офицер умоляюще говорил: «Господа, да прибавьтесь же еще кто-нибудь! А то комендант заметит, что очень мало!» Кто-нибудь из тех, кому надо было повидаться с товарищем, живущим в другом каземате, давал себя упросить: «Ну, пожалуй, я пойду»»[64]……
Как писал очевидец И. Липранди о декабристах на каторге: «Невозможно описать впечатления той неожиданности, которою я был поражен: открывается дверь, в передней два молодых солдата учебного карабинерского полка без боевой амуниции; из прихожей стеклянная дверь, через нее я вижу несколько человек около стола за самоваром; и все это во втором часу пополуночи меня поражало». Похоже, декабристам не приходилось вставать с соловьями.
«Жены постепенно выстроили себе дома на единственной улице и после их отъезда сохранившей в их память название «Дамской». Мужья сначала имели с ними свидания в тюрьме, но постепенно получили разрешение уходить домой, к женам на целый день. Сначала ходили в сопровождении часового, который мирно дожидался их на кухне, где его угощала кухарка, а впоследствии они переехали в домики жен». На Петровском заводе холостым декабристам предоставлялось по одной комнате, женатым по две. «Номера были большие, у женатых они скоро приняли вид комнат обыкновенной квартиры, с коврами и мягкой мебелью.» «Кн. Трубецкая и кн. Волконская жили вне тюрьмы, на отдельных квартирах, имея по 25 человек прислуги каждая». Таковы «кошмары» декабристской каторги, выявленные исследователем М. Цейтлиным.
«Элементов принудительности на Петровском заводе не было», — пишет знаменитый специалист по ссылке и каторге проф. Гернет в книге «История царской тюрьмы»».
«Работали понемногу на дороге и на огородах. Случалось, что дежурный офицер упрашивал выйти на работу, когда в группе было слишком мало людей.»
Декабрист Завалишин так описывает дорогу с работы: «Возвращаясь, несли книги, цветы, ноты, лакомства от дам, а сзади казенные рабочие тащили кирки, носилки, лопаты… пели революционные песни.»
«Декабристы фактически не несли каторжного труда, за исключением нескольких человек, короткое время работавших в руднике.»
Декабристы, высланные на поселение, получали по 16 дес. пахотной земли, и дополнительно продуктовый паек. Неимущим выдавались пособия. Так, ссыльный Батенков получил от императора 500 руб. серебром «на первое обзаведение». Впрочем, на землю, по примеру своих крестьян, декабристы садились неохотно. Одни пошли служить в местные учреждения, другие занялись самостоятельной деятельностью — Якушкин открыл в Ялуторовске частную школу.
Жизнь аристократов в Сибири была, конечно, нелегкой, однако там не было и тени того, что можно назвать «мучительством», «изощренной жестокостью».
Пушкин, хорошо осведомленный о жизни декабристов в местах не столь отдаленных, написал об императоре: «О нет, хоть юность в нем кипит, Но не жесток в нем дух державный; Тому, кого карает явно, Он втайне милости творит.»[65]
Басни о жестокости Николая продолжали баяться даже в то время когда, когда понятие личной ответственности в головах российских прогрессоров заменилось на понятие коллективной вины. Воинствующие западники, эсеры и социал-демократы, ритуально льющие слезу по декабристам, сами легко уничтожали людей просто за принадлежность к российскому государственному аппарату, а во время революции — за принадлежность к офицерству, купечеству, духовенству, любому русскому сословию, соотносящемуся со «старым режимом».
Историки заметили, что император Николай в свое царствование не доверял российскому дворянству и опасался его. 14 декабря, в добавление ко всему 18 веку, создали для этого веские причины.
Николай, отвергнув претензии дворянства на доминирование в обществе, первым среди послепетровских монархов начинает думать о том, что он государь всего народа. Перед ним стоит задача восстановления национального единства, рассеченного предыдущим столетием.
«Теперь, в 1825 году, власть должна была чувствовать прямую необходимость эмансипироваться от этого (дворянского) преобладания», — пишет С. Платонов.
Виселица, воздвигнутая на о-ве Голодай сразу для пяти аристократов, стала шоком для всего благородного сословия, привыкшего за почти что век дворяновластия к полной безнаказанности, которой не знала ни одна страна, за исключением Речи Посполитой. (В течение 85 лет российскому дворянину попасть на эшафот было почти что невозможно — в отличие от его коллеги из «передовой» Европы.)
