Рафаэль Сабатини - ВЕЧЕРА С ИСТОРИКОМ
– Я только туда и обратно, – пообещал король, смеясь над ее страхами. – Вы и не заметите, что я уехал, а я уже вернусь.
И он ушел. Чтобы больше не возвратиться домой живым.
Генрих сидел в карете. Стояла прекрасная погода, все занавески были подняты, и король любовался городом, который принарядился, готовясь к воскресенью, когда королева должна была торжественно вступить в Париж. Справа от короля сидел герцог Эпернон, слева – герцог Монбазон и маркиз де ла Форс. Даворден и Роквелар ехали в правом багажном отсеке, а неподалеку от левого, напротив Генриха, сидел Миребо и дю Плесси Лиан-кур. Карету сопровождала лишь горстка всадников да пять-шесть пехотинцев.
Экипаж свернул с улицы Сент-Оноре на узкую улочку Ферронери, где был вынужден остановиться: дорогу преградили две встречные повозки. Одна была нагружена сеном, вторая – бочонками с вином. Все пехотинцы, за исключением двух, шагали впереди. Один из оставшихся двоих отправился расчищать путь для королевской кареты, а другой воспользовался остановкой, чтобы поправить свою подвязку.
В этот миг, тенью скользнув между каретой и стенами лавок, на улице появился убогий отвратительный оборванец, сидевший час назад на мостовой возле Лувра. Став на спицу неподвижного колеса, он приподнялся, перегнулся через герцога Эпернонского и, выхватив из рукава прямой тонкий клинок, вонзил его в грудь Генриха. Король, занятый чтением письма, вскрикнул и инстинктивно поднял руки, защищаясь от нападения. Этим движением он открыл для удара свое сердце. Убийца вновь пронзил его ножом, и на этот раз лезвие вошло по самую рукоятку.
Генрих издал сдавленный кашляющий звук, обмяк, и изо рта у него потекла струйка крови.
Пророчества сбылись, сказочка, рассказанная неделю назад проезжавшим через Льеж гонцом, стала явью, также как и слухи о смерти короля, уже давно ходившие по Антверпену, Брюсселю и другим городам и весям.
Убийца нанес еще и третий удар, но его отразил наконец-то очнувшийся Эпернон. После этого злодей отступил на шаг от кареты и остановился, не предпринимая никаких попыток бежать и даже избавиться от изобличавшего его кинжала. Сен-Мишель, один из сопровождавших короля знатных господ, ехавший за каретой, выхватил шпагу и наверняка заколол бы убийцу на месте, не удержи его от этого Эпернон. Пехотинцы схватили лиходея и передали его капитану стражи. Убийца оказался школьным учителем из Ангулема, города, расположенного на землях Эпернона. Звали его Равальяк.
Занавески кареты тотчас же задернули, экипаж развернули и погнали обратно в Лувр. Во избежание беспорядков толпе сообщили, что король лишь ранен.
Но Сен-Мишель отправился в Арсенал, увозя с собой нож, убивший его повелителя, и сообщил злую весть верному преданному другу Генриха. Сали знал достаточно, чтобы сразу понять, откуда обрушился удар. С сердцем, переполненным горем и яростью, он вскочил на коня, хоть и был болен, и, скликая своих людей, отправился в Лувр в сопровождении отряда из ста человек, к которому по пути присоединились еще столько же верных слуг короля. На улице Рю де ля Пурпуантье какой-то прохожий сунул в руку герцога записку. Она была нацарапана небрежно и наспех: “Мсье, куда вы стремитесь? Дело сделано. Я видел его мертвое тело. Прорвавшись в Лувр, вы уже не выберетесь оттуда.”
На подъездах к улице Святого Иннокентия Сали предостерегли еще раз: некий господин по имени дю Жон остановился и тихо пробормотал: “Господин герцог, от нашего недуга нет средства. Берегите себя, ибо этот странный удар судьбы возымеет ужасные последствия.”
На улице Сент-Оноре Сали бросили еще одну записку, сходную содержанием с первой. И хотя сомнения герцога быстро сменялись уверенностью, он продолжал скакать в Лувр в сопровождении отряда всадников, выросшего до трехсот человек. Но в конце улицы его остановил господин де Витри, который натянул поводья, завидев герцога.
– О, мсье, куда вы направляетесь с таким эскортом? – спросил Витри вместо приветствия. – Вам позволят войти в Лувр с двумя-тремя сопровождающими, не больше, а этого вам делать не следует, ибо заговор простирается гораздо дальше. Я видел нескольких человек, столь мало опечаленных понесенной потерей, что они не могут выказать даже притворной скорби. Возвращайтесь назад, мсье, у вас и без поездки в Лувр достанет забот.
Горестно-возвышенный облик Витри подействовал на Сали, ибо вполне соответствовал его собственным мыслям. Герцог развернулся и отправился восвояси, однако вскоре его настиг гонец от королевы, которая слезно молила Сали немедля приехать к ней в Лувр в сопровождении сколь только можно малочисленной свиты. “Это предложение явиться туда одному и предать себя в руки врагов моих, которыми кишел Лувр, явно не имело целью рассеять мои подозрения”, – пишет Сали.
В довершение всего ему сообщили, что у ворот Арсенала уже ждет капитан стражи с отрядом солдат, в то время как другие отряды отправлены в Тампль, где были пороховые погреба, и в казначейство.
– Передайте королеве, что я – ее верный слуга, – попросил герцог гонца, – и скажите, что впредь до получения дальнейших указаний я намерен прилежно исполнять свои прямые обязанности.
С этими словами Сали направился в Бастилию и закрепился там. Вскоре к нему ручьем потекли посланцы Ее Величества, умолявшие герцога прибыть в Лувр. Однако Сали, больной и измотанный всем пережитым, улегся в постель под благовидным предлогом: недомогание.
Тем не менее, наутро он позволил уговорить себя откликнуться на призывы королевы: его заверили, что оснований для опасений нет. Более того, он мог чувствовать себя довольно спокойно под защитой парижан. Если в Лувре на него совершат покушение, это будет означать, что удар, убивший его повелителя, был нанесен вовсе не фанатиком-одиночкой, как ныне пытались представить дело. Стало быть, скорое и неотвратимое возмездие падет на головы злодеев, которые выдадут себя, доказав, что фанатизм бедняги был коварно использован ими в собственных недобрых целях.
Вооружившись этой уверенностью, Сали отправился во дворец, и мы знаем из его записок, сколь жгучее негодование охватило герцога, когда он заметил, какое самодовольство, злорадство и даже ликование царят в этой обители смерти. Однако сама королева, потрясенная случившимся и, возможно, терзаемая муками совести из-за того, что стала причиной трагедии, которую в самый последний миг пыталась предотвратить, ударилась в слезы при виде Сали и велела привести дофина, который бросился на шею герцогу.
– Сын мой, – сказала ему королева, – это господин Сали. Ты должен любить его, ибо он был одним из лучших и самых верных слуг короля, твоего отца. И я прошу его служить тебе так же, как он служил Генриху.
Столь справедливые слова могли бы убедить менее проницательного человека в беспочвенности его подозрений, однако последующие события очень быстро раскрыли бы ему глаза на истину. Кончини и их ставленникам не терпелось низвергнуть Сали, чтобы устранить последнюю помеху на пути к удовлетворению своего зловещего честолюбия. И они преуспели в этом.
Политике, которую проводил при жизни король, очень скоро был положен конец. Сали стал свидетелем возрождения старых союзов и объединения французской и испанской короны. С курсом на умиротворение тоже было покончено. Протестантов уничтожили, собранные Генрихом богатства разбазарили, людей, не пожелавших жить под ярмом новоявленных фаворитов, предали опале. Вот что наблюдал Сали на склоне лет. А кроме того, он наблюдал и быстрое вознесение к вершинам власти во Франции Кончино Кончини, этого флорентийского авантюриста, сумевшего коварно использовать в своей выгоде ревность королевы и неосмотрительность короля; получившего впоследствии титул маршала Д'Анкр.
Что касается несчастного Равальяка, то его, якобы, подвергли пыткам и замучили насмерть, так и не вытянув имен сообщников. Деяние свое он объяснял стремлением предотвратить неправедную войну против католицизма и Папы. Разумеется, все это была липа; просто люди, орудием которых стал убийца, вероломно использовали его фанатизм, сыграли на нем и поставили себе на службу. Я использовал здесь слово “якобы” потому, что полные тексты протоколов допросов Равальяка обнаружить уже не удастся. Кроме того, поговаривали, что на пороге смерти он, поняв, что предан теми, кому, по-видимому, доверял, изъявил желание исповедаться, однако нотариус Вуазен, исполнявший эту предсмертную волю, записал признание Равальяка таким неразборчивым почерком, что впоследствии его так и не смогли расшифровать.
Может быть, это правда, а может, и нет. Однако нам точно известно, что когда председатель судебной палаты решил расследовать заявление некой госпожи д'Эскаман, обвинявшей в заговоре Эпернона, его высочайшим повелением вынудили отказаться от этого.
Такова история убийства Генриха IV, изложенная на основе источников, которые представляются мне ранее малоизученными. Эти источники наводят на целый ряд умозаключений, которые, при всем их правдоподобии, я бы не решился без колебаний назвать абсолютной истиной.
