Мэри Рено - Тезей (другой вариант перевода)
- Чем старше становится царица, тем моложе царь. Этот и вовсе безбородый.
Это меня выручило. Пилай был благородный человек, и сейчас испугавшись, что я услышал эту фразу, - попросил меня рассказать, как я убил Скирона. Половина моего дела была сделана.
Потом все снова запели, а мы продолжали говорить об Истме.
- Я пробился и остался жив, - сказал я ему, - и это может сделать один человек. Но теперь кто-то другой уже разбойничает на дороге вместо Скирона. И так оно будет, если не расчистить весь Истм из конца в конец. Но это не по силам одному человеку, даже одному царству.
Глаза его заблестели. Но он был умен и прожил на добрых десять лет больше меня.
- Послушай, - говорит, - но ведь это же настоящая война! А как отнесутся к ней элевсинцы? Что станет с их морской торговлей, если дорога будет открыта?
Я уже думал об этом, потому покачал головой:
- Дорога тоже проходит через Элевсин, так что торговля только выиграет, когда зима закрывает морские пути. И потом, - я улыбнулся, - они смогут спокойно пасти свои стада, если мегарцы сохранят свои.
Он рассмеялся - и я увидел, что он говорит со мной на равных, как мужчина с мужчиной. Но я понимал, что потеряю его доверие, если буду слишком прост или слишком опрометчив. И потому добавил:
- Твоему отцу придется иметь дело не со мной, а с Ксантием, братом Царицы; а в Элевсине каждый знает, что он дерется лишь за то, что может унести. Скажите ему, что в замках разбойников полно добычи, - это поможет ему услышать вас.
Пилай протянул мне свой рог... Потом вдруг говорит:
- Ты это здорово придумал, Тезей. Сколько тебе лет?
- Девятнадцать. - Теперь я сам почти поверил в это.
Он посмотрел на меня и засмеялся себе в бороду:
- Что они там в Элевсине натворили?.. Ставили западню на оленя, а поймали леопарда! Они сами еще этого не знают? Послушай, парень, а зачем тебе все это надо? Вот в это время в будущем году - что тебе этот Истм и все прочее?
- Когда ты умрешь, Пилай, тебе сделают гробницу, облицуют ее тесаным камнем... На палец тебе наденут твое кольцо, и в руку вложат твой меч, и лучшее твое копье дадут тебе, и жертвенную чашу, и еще ту, из которой ты пил в Зале... Пройдет сотня лет, и то кольцо будет лежать среди костей - но старики будут говорить своим внукам: "В этой могиле лежит Пилай, сын Нисия, и он сделал то и то". И ребенок скажет это своему внуку, а тот своему... А в Элевсине мертвых царей запахивают в поле, словно навоз, и у них нет даже имен. Если я не составлю себе эпитафию - кто это сделает?
Он кивнул: "Да, это понятно" - но продолжал смотреть на меня, и я уже знал, что он скажет дальше.
- Тезей, я прожил бок о бок с элевсинцами почти тридцать лет и знаю, как выглядит человек, предвидящий свой конец. У землепоклонников это в крови, они идут навстречу смерти, как птицы, перед которыми танцует змея. Но если змея танцует перед леопардом, он бросается первый...
Да, он был умен, и было бы глупо пытаться лгать ему.
- Там, откуда я пришел, человека связывает его согласие, - говорю. - Но может быть, я встречусь с этим в бою... Кто согласится жить дольше своего имени?
- Да уж конечно не ты. Но знаешь, с такой закваской в тесте, как ты, обычаи в Элевсине могут измениться. Если верить легендам, такие случаи бывали во времена наших отцов.
Эти слова разбудили мысли, что дремали в сердце моем. Теперь, после нынешней победы, перемены не казались невероятными; и я был слишком молод, чтобы скрыть это, хоть и смотрел в огонь.
- Да, может оказаться, что у нас появится беспокойный сосед, - сказал он.
Мне понравилась его откровенность, мы понимали друг друга.
- Это бык твоего отца, - говорю, - и мой приз. Его мы едим. Не знаю, кто здесь у кого в гостях, но в любом случае мы теперь не враги, разве не так?
Он внимательно ощупал мне лицо своим быстрым цепким взглядом, потом взял меня за руку и крепко пожал.
Костер догорал. Розовые и серые тени метались по пеплу, отдельные золотые искры... Объевшиеся псы лениво глодали кости... Стало тихо, мы наклонились друг к другу и перешли на шепот. Я видел, что мои минойцы спят не все, - некоторые следят, не займемся ли мы любовью. Мы сговорились добиваться войны к осени - не станем откладывать на весну. Он, как и я, не любил откладывать решенных дел... "Попроси отца, - сказал я, - пусть скажет - он, мол, слышал, что Керкион знает дорогу через Истм. Моим ребятам не по нутру будет плестись в хвосте". Он рассмеялся и пообещал. Потом мы улеглись спать. Я спал на животе: болела израненная спина. На другое утро, когда мы расходились, он подарил мне на прощание свой позолоченный рог; Товарищи удивленно глядели на это и гадали - достаточно ли долго бодрствовали накануне.
Мы вернулись в Элевсин чуть позже полудня, народ нас встречал. Двое несли на копьях кабанью морду, - мне надоело прятаться, словно непослушному мальчику, - и люди с ликованием приветствовали нас.
В дневных покоях Дворца ее не было; но видно было, что вышла только что: главная нянька с детьми была там, и на ткацком станке еще качался челнок на нити. Я поднялся наверх - дверь опочивальни была заперта.
Отошел в сторонку... Лицо у меня горело. Я был слишком молод, чтобы отнестись к этому легко; мне казалось - всё царство будет знать, что жена позволила себе выставить меня словно раба. Постучал еще раз - за дверью послышалось девичье хихиканье, а двое слуг, шедших по коридору, изо все сил старались не ухмыльнуться. Когда мы были в постели, она меня так не третировала...
Возле меня была лестница на крышу. Я выбежал наверх и глянул вниз на царскую Террасу. Там было не слишком высоко, и никого не было - только вдали женщина развешивала белье... Я проскользнул между зубцами верхней стены, повис на руках и спрыгнул. Я с детства знал, как падать, чтоб не разбиться.
Приземлился я на ноги, но подвернул лодыжку. Не так сильно, чтобы хромать, но больно было - я разозлился еще больше... Подбежал к окну спальни, распахнул занавеси - она была в ванне.
На момент это напомнило мне комнату матери десять лет назад: девушка с гребнем и шпильками, платье расстелено на кровати, ароматный пар над глазурованной красной глиной...
Мать была белее, и благовония ее были более свежими, весенними. Она ведь и моложе была в то время, но об этом я не подумал. Услышал свистящее дыхание Царицы и увидел ее лицо.
Однажды в детстве мой воспитатель и так уже собирался меня высечь, а тут я еще вошел к нему случайно, - раньше чем он меня ждал, - и как раз в тот момент дворцовая девушка хлестнула его по лицу. Ну и досталось же мне в тот раз!.. Теперь я тоже вошел раньше времени. Возле платья лежала диадема, выше той что она носила обычно; лицо ее было влажно от пота, без краски; из ванны торчала нога - ей срезали ногти... Я видел - она заставит меня платить за то, что застал ее вот так.
Она задернула ногу в ванну, - девушка выронила нож, - но коленки все равно торчали.
- Выйди, - говорит, - и жди. Мы не готовы.
Так разговаривают со слугами. Как раз это мне и было нужно.
- Я не сержусь, госпожа, что вы не встретили нас внизу. Что-либо вам помешало, не так ли? Не будем больше вспоминать об этом, - сказал и сел на кровать. Женщины заволновались, но вели себя очень тихо; было видно, что они ее боятся. У моей матери сейчас был бы гвалт - как на голубятне, когда туда кот заберется.
Она выпрямилась, сидя... Я поднял пурпурный лиф, стал разглядывать вышивку.
- Прекрасная работа, госпожа! Это вы сами делали?
Она сделала знак одной из женщин, встала, та завернула ее в белую простыню...
- Что означает эта дерзость? Ты что, рассудка лишился? Немедленно встань - и вон отсюда!
Я посмотрел на горничных.
- Мы поговорим, когда останемся вдвоем, госпожа. Не надо забывать, кто мы.
Она кинулась ко мне - простыня облепила тело, рыжие волосы распущены... Я не помню всех ругательств, какие она швыряла в меня. И варвар-объездчик, и сын конокрадов, и северный вахлак, и дикарь, недостойный жизни под крышей... Женщины, словно испуганные овцы, сбились у выхода. Я прыгнул к двери, распахнул ее: "Вон отсюда!" Они оглянуться не успели, как я их вытолкал и снова запер дверь. Быстро вернулся к ней, схватил ее за локти, чтоб ногтями до глаз не дотянулась...
- Госпожа, - говорю, - я никогда еще не бил женщину. Но я никогда и не видел, чтобы кто-нибудь так забывался!.. Не к моей чести позволять жене обвинять меня, как вора. Успокойтесь и не заставляйте меня поправлять вас! Это ни мне, ни вам удовольствия не доставит!
На момент она будто окаменела у меня в руках. Потом вдохнула... Я знал, что рядом ее стража, но если бы отступил - быть мне на самом деле ее рабом.
Она уже глядела мимо меня и готова была крикнуть - я зажал ей рот ладонью. Она старалась меня укусить - я не отпускал. Для женщины она была сильна, и бороться приходилось всерьез. И тут мы зацепились за ванну и, падая, перевернули ее. И возились в луже на этом полу в клеточку; а вокруг разбитые кувшины с упавшего столика, пахучие масла, притирания... Льняная простыня была ничем не подвязана, теперь она намокла и свалилась... Ну, думаю, хоть раз в этом покое мужчина скажет когда!.. И в этот самый миг меня словно пчела в плечо ужалила: она подобрала тот нож для ногтей. Он был не очень длинный, но до сердца, пожалуй, хватило бы; только я повернулся, и она не попала.
