Андрей Буровский - Столица на костях. Величие и проклятие Петербурга

Многие поступки Петра и не могли восприниматься иначе! Своими поступками Петр провозглашал, что он Антихрист так же верно, как если бы он это о себе заявлял. Знал ли Петр, у кого изо рта и носа исходит дым, когда с дымящейся трубкой шествовал по улицам Москвы? Конечно, знал. Если бы Петр шел по улицам Москвы и громко кричал: «Я Антихрист!» — и тогда эффект был бы не больше.

Офицеры и солдаты армии Петра, на которых он опирался во время своих «горе-реформ», были одеты в мундиры иноземного образца и ходили с бритыми физиономиями… А ведь бесов на иконах изображали обритыми и в немецких сюртуках и кафтанах! Так что, когда солдаты (да еще под командой немца-офицера) тащили в Преображенский приказ одетого по-русски, бородатого старообрядца, на семантическом уровне это могло восприниматься только так: бесы волокут христианина в преисподнюю. Ведь чудовищная жестокость следствия, пытки огнем были повседневной, обыденной практикой. Без особенного напряжения фантазии современники могли представить себе застенки Преображенского приказа своего рода земным филиалом ада, в который бесами ввергаются православные, и за что?! За христианскую веру…

Даже у обритого офицера в немецком мундире, пусть предельно лояльного к царю, династии Романовых и к Российской империи, не мог не возникать вопрос: кого же мы защищаем, кому подчиняемся и за кого, за что в бой идем… А сами мы, получается, кто?! Защитник и слуга отечества оказывался, мягко говоря, в довольно сложном и весьма неясном положении.

Если принять гипотезу Успенского — Лотмана, то получается — реформировать Россию можно было, только перевернув представления общества, поменяв розовый цвет на черный и наоборот. Объявить черной и гадкой Святую Русь и изменить ее до почти полной неузнаваемости, вскинуть ее на дыбы мог только царь-Антихрист. У Петра достало то ли мужества, то ли наглости, то ли богоборческих стремлений… Не знаю точно, чего именно! Одним словом, достало личностных качеств, чтобы стать этим Антихристом в глазах современников и довести дело до конца.

…Но вот как раз в этом месте я позволю себе напомнить: не надо считать сказанное, пусть со ссылками на крупных ученых, некой истиной в последней инстанции! В науке не бывает таких истин.

И более того — при всей логичности сказанного Ю.М. Лотманом и Б.А. Успенским есть множество свидетельств другого… Например того, что в русской… в московитской, если быть точным, культуре в XVII веке размывались традиционные границы «грешного» и «праведного», возникал устойчивый пласт «нейтрального». Порукой тому — непрестанно идущие реформы трех поколений Романовых — от Михаила Федоровича до Федора Алексеевича и Софьи.

То есть у меня нет никаких сомнений в верности теории Лотмана — Успенского, и весь вопрос только в том, что ни одна теория не охватывает ВСЕЙ действительности. Весь вопрос в том, описывает ли теория Лотмана и Успенского самое основное в развитии московитской культуры. Могло быть ТОЛЬКО ТАК, как пишут эти два автора, или были возможны другие варианты?

Могла ли постепенно расширяться область НЕЙТРАЛЬНОГО, не святого и не грешного, в московитской культуре?

Если ДА, то приходится признать: хоть наглый мальчишка Петр Алексеевич — невесть какое украшение на троне, но победи в междоусобной борьбе царевна Софья, начни реформы мудрый пожилой Василий Голицын, в главном он поступал бы точно так же (как и вообще любой, кому хватило бы духу начать и воли — довести до конца).

Если же НЕТ — то получается, вполне возможна была ИНАЯ история Московии и всей России, — без чудовищного рывка, поднятия на дыбы огромной несчастной страны и без Антихриста на троне.

В любом случае состоялся вот такой вариант, с переворотом и с возглавившим его царем-Антихристом.

Многие «нажитки» петровского времени оказались потрясающе живучи: например, на века стало хорошим тоном ругать эту «дикую» Россию и находить в ней самые невероятные недостатки (даже и те, которых нет). Весь петербургский период и весь советский период нашей истории образованный человек естественным образом находился как бы вне России и лишь частично относился к ее народу. То есть против такого положения восставали много раз со времен князя Щербатова с его «О повреждении нравов в России», но все, кому не нравились формулы «дворянство и народ», «интеллигенция и народ», от князя Щербатова до писателей-деревенщиков, оставались критикующим меньшинством, а нормой было именно это — осознавать себя «интеллигенцией», существующей вне «народа».

Другие последствия этого «петровского перевертыша» аукались странно, причудливыми соединениями, казалось бы, несоединимого: то пудовыми веригами под кружевами светского вертопраха времен Екатерины, то судорожным покаянием Григория Потемкина сразу же после дичайшего загула, то стремлением часто богохульствовавшего Суворова на старости лет уйти в монастырь.

Петербург идеально вписывается в эту «перевернутую» систему ценностей (или в систему перевернутых ценностей, если угодно).

Это — новая столица, жестко противопоставленная Москве. Новые мехи, в которые Петр начал наливать, а в конце XVIII века окончательно налили новое вино. Петербург — новая столица для новой русской истории, на этот раз истории праведной и правильной. Начнем с начала в новой столице! — говорил Петербург всякому, кто осмысливал мир в категориях «дуальных оппозиций».

Петербург — праведный. Петербург — и часть России, и вместе с тем город, рвущий со всей прошлой русской историей. Меньшинство засевших в нем — это меньшинство праведников, вокруг которых копошится отвратительная, глубоко неправильная и неправедная Россия. Лапотная, бородатая, кондовая, тупая, лоб разбившая о церковные полы, подлежащая перевоспитанию или искоренению.

То есть «русская Азия» вообще должна исчезнуть, уступив место «русской Европе». Такое представление тоже было, и символами «русской Азии» и «русской Европы» тоже были Москва и Петербург. Но «дуальная оппозиция» много чего добавляла к «образу врага». «Неправедные» русские туземцы становились для петербуржца примерно тем же, чем были индусы для британца, негры из Нигерии для француза XVII] — XIX веков.

«Русские европейцы» смотрели на «русских туземцев» взглядом колонизаторов, и Петербург стал воплощением идеи колонизаторства в собственной стране.

Глава 3 Что получилось. Город-эпоха

Тишина благодатного юга,Шорох волн, золотое вино…Но стучит петербургская вьюгаВ занесенное снегом окно,Что пророчество мертвого другаОбязательно сбыться должно.

Петербург мыслился как город — символ новой эпохи. Трудно сказать, что вкладывал Петр в это слово: «новая эпоха». Петербург состоялся как символ петербургской эпохи в русской истории (1721–1917). Если даже принять другую дату начала построения города, 1769 год, ничего не изменится — ведь периоды градостроительства и периоды исторических эпох совершенно не обязаны совпадать.

Петербург строился и формировался добрые двести лет. Три плана застройки города аккуратно сменяли друг друга[44]. Поразительное дело, но стоило только закончиться строительству города — тут и настал всему петербургскому периоду нашей истории конец… Ну как тут не проникнуться мистическими настроениями!

В каждом городе присутствуют здания разных эпох. В любом городе можно попытаться представить, как он выглядел в ту или иную эпоху. Можно, мысленно вычленив сооружения «нужного» периода, мысленно достроив имеющиеся — снесенными, попытаться представить, как выглядела, скажем, Красная площадь в эпоху Ивана Грозного. Или Крещатик — в эпоху наполеоновских войн. Можно даже построить макет города, каким он был в соответствующую эпоху.

Но Петербург и сейчас выглядит так, как выглядел в петербургский период. Не нужно ничего мысленно сносить или достраивать. Нет смысла строить модели и макеты. Стоя возле бронзовых львов на набережной, около Дворцового моста, мы видим, по сути, то же самое, что видел еще А.С. Пушкин. Конечно, тогда не было телеграфных столбов и трамвайных проводов… Но, во-первых, были коновязи. Во-вторых, над Невой даже эти незначительные детали не очень заметны. И уж тем более не изменилась набережная, на парапет которой Александр Сергеевич, если верить его собственному рисунку, в свое время опирался попой.

Точно так же улица профессора Попова или набережная Каменного острова и сейчас таковы же, какими видели их тот же Попов, Тимирязев, Вернадский, Бутлеров… Здания университета таковы, что очень легко представить себе — вот сейчас из-за угла вынырнет Менделеев…