Натан Эйдельман - «Революция сверху» в России
Еще Александр I жаловался, что реформы «некем взять», а ведь он имел дело с людьми конца XVIII — начала XIX века, куда более живыми, энергичными, чем омертвевшая за 30 лет николаевская бюрократия.
Но снова, как и в петровские времена, срабатывает удивительный закон: преобразования, едва начавшись, находят своих исполнителей.
Изумляясь этому обстоятельству, известный историк Г. А. Джаншиев в конце XIX века писал: «Невесть откуда явилась фаланга молодых, знающих, трудолюбивых, преданных делу, воодушевленных любовью к отечеству государственных деятелей, шутя двигавших вопросы, веками ждавших очереди и наглядно доказавших всю неосновательность обычных жалоб на неимение людей».
Историк пояснял, что эти деятели пришли к своему делу разными путями: из старинных дворянских гнезд, университетов, кадетских корпусов, из старых и новых философских кружков…
Молодыми или относительно молодыми деятелями, продвигавшими вперед реформу, были, например, братья Милютины, Зарудный и другие люди, 35–40-летние, которые сохранились в «отравленной атмосфере» николаевской службы; им на смену шли еще более молодые люди, выходившие в свет и службу уже непосредственно в годы преобразований…
Да, эти люди играли очень важную роль. Но ведь они по возрасту не могли занимать достаточно высоких постов в конце 1850-х годов; кто-то дал им ход, открыл новые возможности.
Еще летом 1857 года в ответ на обычное сомнение — найдутся ли реформаторы? — в одной из важнейших правительственных комиссий было отмечено: «Законодатель не должен видеть препятствия в недостатке хороших людей в России. Если он будет действовать под влиянием той мысли, что у нас нет людей, то в таком случае не представляется никакой надобности в улучшении…»
Эти слова произнес 72-летний председатель Государственного совета Дмитрий Николаевич Блудов. Он сам являл собой любопытнейший тип реформатора: в молодости — немалое свободомыслие, активное участие в литературном обществе «Арзамас»; затем Николай I устраивает этому человеку страшный экзамен, предложив сочинить важнейшие документы о декабристах, то есть участвовать в осуждении многих вчерашних друзей и представить публике их дело в достаточно искаженном виде. Блудов взялся — и справился. Он действительно не разделял к этому времени декабристских убеждений, что облегчало подобную работу, однако существенный нравственный закон был, конечно, нарушен; тогда же и впоследствии раздадутся голоса о лживости блудовского сочинения, и некоторые приятели, отнюдь не революционеры, прервут с автором отношения. Зато Николай I оценит образ мыслей и поведение вчерашнего либерала, и это откроет путь к его карьере — вплоть до министерских должностей и председательства в Государственном совете. Человек, однако, все же существо сложное. Блудов, кажется, искренне надеялся на Николая I как реформатора. Когда же выяснилось, что никакие существенные перемены не происходят, значение сановника падает. Либеральные воспоминания, большая культура, стремление искупить то отступление от нравственности, о котором уже говорилось, — все это закономерно определило участие Блудова в начинающихся реформах. Рядом с ним еще несколько «стариков»: отчасти тоже вчерашние либералы, иногда даже бывшие члены тайных обществ. Это уже упоминавшийся министр внутренних дел С. С. Ланской, товарищ министра юстиции Д. Н. Замятин, а также начальник всех военно-учебных учреждений Я. И. Ростовцев. Оттого, что они когда-то были близки к декабристам, их служба при Николае I была, может быть, более рьяной, чем у многих других. Ланской был одним из самых грозных губернаторов, и это его приезда, например, опасалась Костромская губерния, о чем великолепно рассказано в повести Лескова «Однодум».
Яков Ростовцев, донесший Николаю I о заговоре декабристов и сделавший затем большую бюрократическую карьеру, с самого начала существования Вольной печати Герцена обстреливался там как типичный ренегат…
Модест Корф, одноклассник Пушкина, единственный из лицеистов, сделавший при Николае I блестящую карьеру и сочинивший лживое апологетическое сочинение «Восшествие на престол императора Николая I».
Тем не менее эти люди, когда пробил час реформ, тоже включились в дело и сыграли немаловажную роль. Это они, имея постоянный доступ к царю, убеждали его, что — пора, делились с ним своим «классовым чувством», предостерегавшим об опасности; они были важными фигурами и в борьбе с «черным кабинетом», той частью аппарата, которая противилась реформам столь же рьяно, как 10, 15, 50 лет назад.
Итак, молодежь и «оборотни», то есть старые бюрократы, неожиданно поменявшие свою социальную роль, — вот непосредственные участники преобразований.
Люди, «кем можно взять». Однако такие люди были и прежде: как же сладить с аппаратом и дворянством?
Если бы устроить голосование среди «благородного сословия», то сторонники реформ, конечно же, остались бы в меньшинстве. Однако тут снова наблюдаем старинный положительный опыт «верхних революций»; Петербург, Зимний дворец, государство значат так много, что могут потягаться и с формальным большинством.
Впрочем, прежде и Александр I, и Николай I отступили, а менее решительный Александр II наступает…
Каким же образом? Разве силы реакции не сплочены, не имеют лидеров?
В консервативных рядах по-прежнему многие министры, значительная часть влиятельных сановников, генералов, архиереев, губернаторов. Среди их лидеров — многолетний шеф жандармов, долгие годы фактически первый министр граф Алексей Федорович Орлов; рядом с ним ловкий, умный, культурный и влиятельный князь Павел Гагарин; здесь же и министр государственных имуществ Михаил Николаевич Муравьев, еще один бывший декабрист, один из создателей первых тайных обществ, полгода отсидевший в 1826 году в Петропавловской крепости. Замаливая грехи, он прославился особенно жестокой карательной деятельностью в Польше, и тогда-то, еще в начале 1830-х годов, гордо заметил про себя, что он «не из тех Муравьевых, которых вешают, а из тех, которые вешают» (повешенный Сергей Муравьев-Апостол был близким его родственником, отправленный в Сибирь Александр Муравьев родным братом).
Итак, реакционеры в сборе, старые проверенные методы в силе: затянуть обсуждение, утопить в комиссиях, запугать царя «народным топором» и, с другой стороны, — «дворянским ножом»…
И все же — многое изменилось; это чувствовалось повсюду, это было как бы растворено в воздухе. Империя расшатана, ослаблена после Крымских поражений.
Русская печать, разговаривающая все смелее, «Современник», где начинают действовать Чернышевский, Добролюбов, огромной разоблачительной силы удары Герцена, доносящиеся из Лондона, — все ложится на чашу исторических весов против людей «вчерашнего дня». Ведь гласность, еще сравнительно слабая, цензурно зажатая, не была специально разрешена или призвана сверху — просто открылось «само собою», что у престола и тайной полиции сейчас нет уверенности, нет возможности все это остановить.
Соотношение сил в обществе изменилось; главную же, неведомую пока силу представлял народ. Некоторые историки, стремясь отыскать причины, заставившие Александра II приступить к реформам, пробуют их вывести прямолинейно — из статистики народных бунтов. На это заметим, что крестьяне в ту пору волновались в общем не больше, чем прежде; однако — ожидали, и это ожидание было хорошо известно властям и прежде всего, более всего — министерству внутренних дел, возглавляемому Ланским. Министр не только докладывал царю, но, надо думать, нарочито сгущал, завышал опасность новой пугачевщины. Молчащий народ казался не менее страшным, чем бунтующий: отсутствие прямого контакта, диалога между властью и народом, отсутствие у населения буржуазных лидеров, как это было во Франции, — все вместе это увеличивало страх перед «иррациональными», только самим крестьянам понятными причинами, которые вдруг могут поднять их на бунт. Поэтому надо еще разобраться, что сильнее пугало власть — откровенные крестьянские бунты или такие «странные» акции, как массовое стремление записаться в армию во время Крымской войны (пошел слух, будто добровольцы получат потом вольную); или позже — «трезвенное движение», охватившее ряд губерний, когда сельские общества сами, своей инициативой, запретили сотням тысяч крестьян пить вино под угрозой жестокой расправы…
Качающаяся империя, неудержимая гласность, грозно безмолвствующий народ подсказали нескольким опытным государственным лидерам, а также Александру II, что теперь, во-первых, нужно начинать, а во-вторых, — можно: Ланской, Ростовцев и другие понимали, а поняв, объяснили царю, что сегодня угроза слева страшнее ворчания справа; Александр I, даже Николай I, мы помним, побаивались «удавки», Александру II же доказали, и он поверил, что Муравьев-вешатель, Орлов, Гагарин и сотни им подобных все равно будут сильно сопротивляться, но — не убьют, испугаются сколотить заговор среди шатающихся стен. И реформы двинулись дальше.
