Горечь войны. Новый взгляд на Первую мировую - Нил Фергюсон
На первый взгляд, имелась причина думать, будто война была в интересах капиталистов. Например, военная промышленность в случае крупного конфликта, разумеется, получала бы невероятно выгодные подряды. Английское подразделение банка Ротшильдов (которое и для марксистов, и для антисемитов олицетворяло пагубную власть международного капитала) имело финансовые связи с компанией “Максим — Норденфельд” (чью продукцию Хилэр Беллок считал европейским ключом к превосходству) и в 1897 году способствовало ее поглощению концерном “Виккерс”{298}. Австрийские Ротшильды также проявляли интерес к военной промышленности: принадлежавший им Витковицкий металлургический завод являлся важным поставщиком чугуна и стали австрийскому ВМФ и позднее снабжал австрийскую армию боеприпасами. Германские верфи, в свою очередь, получили крупные подряды на исполнение кораблестроительной программы гросс-адмирала Альфреда фон Тирпица. В целом 63 из 86 военных кораблей, сданных в эксплуатацию в 1898–1913 годах, были построены несколькими частными фирмами. Более 1/5 заказов гамбургской верфи “Блом унд Фосс”, которая чуть ли не монополизировала постройку тяжелых крейсеров, приходилось на ВМФ{299}.
К огорчению марксистов, нет почти никаких доказательств того, что в силу приведенных соображений деловые круги желали большой войны в Европе. Подавляющее большинство лондонских банкиров приходило в ужас при мысли о конфликте, в том числе потому, что война грозила банкротством большинству, если не всем, крупным акцептным домам, участвовавшим в финансировании международной торговли (см. главу 7). Ротшильды тщетно пытались не допустить англо-германского конфликта, и поэтому редактор внешнеполитического отдела Times Генри Уикхем Стид объявил о “потугах немецко-еврейских международных финансистов принудить нас выступить в поддержку нейтралитета”{300}. Ни судовладелец Альберт Баллин, ни банкир Макс Варбург (они были среди немногих немецких бизнесменов, имевших четкое представление о ходе событий во время Июльского кризиса) не желали войны. 21 июня 1914 года после приема в Гамбурге кайзер в беседе с Варбургом обрисовал положение Германии и в заключение “поинтересовался… не лучше ли не ждать и нанести удар сейчас [по России и Франции]”. Варбург “посоветовал не делать” этого:
Я обрисовал ему внутриполитическую ситуацию в Англии (по поводу гомруля), затруднения, возникшие у французов в связи с увеличением срока [действительной] военной службы до трех лет, финансовый кризис во Франции, а также вероятную ненадежность русской армии, и решительно посоветовал [ему] терпеливо, смиренно ждать еще несколько лет. “Мы год от года становимся сильнее, а наши враги слабеют”{301}.
В 1913 году Карл Гельферих, директор Дойче банка, опубликовал книгу “Национальное богатство Германии в 1888–1913 гг.” с целью обосновать как раз эту точку зрения. Показатели металлургического производства в Германии превысили английские, а ее национальный доход стал больше французского. Нет никаких доказательств того, что Гельфферих предчувствовал приближение катастрофы, которая остановила экономический рост: он был целиком поглощен переговорами о концессии на строительство и эксплуатацию Багдадской железной дороги{302}. Несмотря на интерес Вальтера Ратенау, главы “Всеобщей электрической компании” (AEG), к теме мобилизации экономики, он не сумел заразить имперских чиновников идеей “экономического Генштаба”, и Бетман-Гольвег проигнорировал мнение Ратенау, отговаривавшего от вступления от войны на стороне Австрии в 1914 году{303}. И, напротив, когда Хафенштайн 18 июня 1914 года пригласил в Рейхсбанк руководителей восьми главных акционерных банков, чтобы попросить их увеличить норму резервного покрытия (чтобы ослабить опасность валютного кризиса в случае войны), они вежливо, но твердо посоветовали ему забыть об этом{304}. Единственное доказательство стремления капиталистов к войне, которое удалось найти Гуче, — высказывание персоны совершенно нетипичной, Альфреда Гугенберга, директора по финансам оружейной фирмы “Фридрих Крупп АГ”. Промышленнику Гуго Стиннесу настолько претила мысль о войне, что в 1914 году он учредил в Донкастере компанию “Юнион майнинг”, чтобы применить немецкие технологии на английских угольных месторождениях{305}.
Таким образом, марксистское видение причин войны можно отправить (вслед за режимами, которые его придерживались) в мусорную корзину истории. Почти без критического рассмотрения остается, однако, другое видение роли экономических причин в событиях 1914 года. Так, Пол Кеннеди отстаивал взгляд на экономику как на одно из “условий дипломатии” — определяющий фактор силы, которую можно представить в показателях численности населения, объема промышленного производства, металлургического производства, а также энергоемкости. С этой точки зрения у политиков было больше “свободы воли” для империалистической экспансии без учета интересов деловых кругов, однако экономические ресурсы страны естественным образом ограничивают такую экспансию, и она в определенный момент становится непосильной{306}. С этой точки зрения Англия в 1914 году находилась в относительном упадке и страдала от империалистического “перенапряжения”, а ее соперница Германия, напротив, испытывала мощный подъем. Кеннеди и его многочисленные последователи считают, что показатели экономического и промышленного развития, а также увеличение объема экспорта указывают если не на неизбежность, то хотя бы вероятность конфронтации между клонящейся к упадку Англией и поднимающейся Германией{307}.
Типичный для этого подхода аргумент, выдвинутый Гайссом, гласит: “сильнейшая современная промышленная экономика” сделала Германию “континентальной великой сверхдержавой”:
Своей огромной и продолжающей расти мощью Германия напоминала ядерный реактор-размножитель со снятым защитным колпаком [sic!] …Ощущение экономического могущества превратило самоуверенность, приобретенную в 1871 году, в переоценку своих сил, которая посредством Weltpolitik привела Германскую империю к Первой мировой войне{308}.
Объединение Германии в 1870–1871 годах “буквально в одночасье обеспечило новому государству потенциальную гегемонию [в Европе]… Объединение всех или большинства немцев в границах одного государства неминуемо станет сильнейшей в Европе державой”. Таким образом, сторонники германского доминирования в Европе были правы, по крайней мере теоретически: “Совершенно верно… что Германия и континентальная Европа к западу от российской границы, лишь если сплотятся, смогут сохранить свои позиции… [имея дело с] будущими гигантскими политико-экономическими блоками государств… И единая Европа почти автоматически перейдет под начало сильнейшей державы — Германии”{309}. Для большинства английских историков аксиомой представляется соображение, что на этот вызов нужно было ответить{310}.
Таблица 3. Некоторые промышленные показатели Англии и Германии в 1880 и 1913 гг.
источник: Kennedy, Great Powers, pp. 256, 259.
Таким образом, европейскую историю 1870–1914 годов продолжают рассматривать как историю экономического соперничества, и главными противниками выступают Англия и
