Горечь войны. Новый взгляд на Первую мировую - Нил Фергюсон
Заметим, что идея, будто агрессивная внешняя политика помогала правительству рейха справиться с внутриполитическими неурядицами, была не фантазией Кера и Либкнехта, а реальной стратегией правящих кругов. Прусский министр финансов Иоганн Микель и Бернгард фон Бюлов (предшественник Бетман-Гольвега на посту рейхсканцлера), безусловно, нагнетали милитаристские настроения, чтобы укрепить в рейхстаге позиции “государственнических” партий: Консервативной и Национал-либеральной, как прежде поступал и Бисмарк. Поэтому кое-кто в 1914 году действительно считал, что война “укрепит патриархальные порядки и образ мыслей”, а также “остановит наступление социал-демократов”{286}.
Но следует сделать оговорку. Та идея, что агрессивная внешняя политика может ослабить позиции левых во внутренней политике, отнюдь не была открытием немецких консерваторов. Она стала тривиальной во Франции уже при Наполеоне III, а к началу XX века сделалась почти повсеместным оправданием империалистической политики. Более того, между немецкими политиками, военными, крупными землевладельцами и промышленниками было больше разногласий, чем иногда думают{287}. Не было ничего необычного, например, в том, что по меньшей мере двум депутатам от Национал-либеральной партии из сельских округов (Герману Пааше и [Отто фон] Девицу) пришлось прекратить свое членство в Германском союзе обороны (DWV): их избиратели из Союза сельских хозяев (BdL) сочли чересчур радикальным призыв DWV к увеличению армии. Подчеркну: антимилитаристские настроения были свойственны и прусским консерваторам. Вполне можно приписать решения, принятые в Потсдаме и Берлине в июле-августе 1914 года, желанию повлиять на радикальную “националистическую оппозицию”. Бетман-Гольвег высказался о крайне правых так: “С этими идиотами нельзя проводить внешнюю политику”. Еще свеж был в памяти Агадирский кризис (1911), когда министр иностранных дел Альфред фон Кидерлен-Вэхтер подвергся нападкам радикальной националистической прессы{288}.
Таблица 1. Доля населения, представленная в нижних палатах парламентов (1850–1900 гг.)
источник: Goldstein, Political Repression in Nineteenth Century Europe, pp. 4f.
прим. Всеобщее избирательное право позволило голосовать 40–50 % населения.
Наконец (и это важнее всего), те, кто впоследствии занимали пост рейхсканцлера, прекрасно понимали, что милитаризм может вернуться бумерангом. В 1908 году Бюлов заявил кронпринцу:
В наши дни войну нельзя объявить, пока весь народ не уверится в том, что такая война необходима и справедлива. Необдуманно спровоцированная война, даже если она закончится победой, дурно скажется на стране, а если она закончится поражением, это может повлечь за собой падение династии…{289}
В июне 1914 года Бетман-Гольвег, преемник Бюлова, точно угадал, что “мировая война с ее непредсказуемыми последствиями неимоверно усилит социал-демократов, поскольку те выступают за мир, и опрокинет не один трон”{290}. Оба хорошо помнили русский опыт 1905 года — как и российский министр внутренних дел Петр Дурново, предупреждавший Николая II в феврале 1914 года: “В случае неудачи… при борьбе с таким противником, как Германия… социальная революция, в самых крайних ее проявлениях, у нас неизбежна”{291}.
Итак, в канун Великой войны милитаристы были далеки от доминирования в европейской политике. Напротив, их влияние шло на убыль — не в последнюю очередь из-за демократизации. Таблица 1 демонстрирует расширение избирательного права в ведущих странах во второй половине XIX века. Накануне войны в большинстве будущих стран-соперниц социалистические партии, открыто антимилитаристские, пользовались широкой поддержкой избирателей (табл. 2).
Таблица 2. Электоральная поддержка социалистов в некоторых европейских государствах накануне Первой мировой войны
источник: Cook and Paxton, European Political Facts, 1900–1996, pp. 163–267.
Во Франции на выборах в апреле 1914 года вновь победило левое большинство, и президент Пуанкаре поручил социалисту Рене Вивиани сформировать правительство. (Премьер-министром мог стать и Жозеф Кайо, однако в марте его жена Генриетта, пытаясь не допустить публикации своей переписки с мужем, застрелила Гастона Кальметта, главного редактора Figaro.) Жан Жорес, социалист-германофил, находился в зените влияния. В Петрограде на Путиловском заводе прошла трехнедельная забастовка, которая после 18 июля перекинулась на Ригу, Москву и Тифлис. В 1914 году в забастовках принимало участие более 1,3 миллиона рабочих (около 65 % промышленного пролетариата России){292}. Даже там, где социалисты не были особенно сильны, милитаристов не привечали. В Бельгии Католическая партия, располагавшая абсолютным большинством в парламенте, противодействовала военным приготовлениям. И нигде левые, настроенные против войны, не имели влияния большего, чем в Германии — стране с одной из самых либеральных в Европе избирательной системой. Однако довоенные рассуждения немецких антимилитаристов оказались настолько убедительными, что мы и сейчас видим их в учебниках истории. Правда, вывод можно сделать противоположный: мы недооцениваем масштаб антимилитаризма в то время. Все говорит о том, что европейцы отнюдь не стремились воевать.
Глава 2
Империи, союзы и эдвардианская политика умиротворения
Империализм: экономика и власть
Резолюция “О милитаризме и международных конфликтах”, принятая в августе 1907 года на VII конгрессе Второго интернационала в Штутгарте, представляет собой классическое марксистское изложение причин войны:
Войны между капиталистическими государствами обыкновенно являются следствием конкуренции на мировом рынке, так как всякое государство стремится обеспечить за собой не только свой рынок сбыта, но и завоевывать новые рынки… Войны, таким образом, вытекают из сущности капитализма. Они прекратятся лишь тогда, когда уничтожен будет капиталистический хозяйственный строй…{293}
Когда началась Первая мировая война, повергшая Второй интернационал в замешательство, левые сделали этот довод догмой. Немецкий социал-демократ Фридрих Эберт в январе 1915 года заявил:
В прошедшее десятилетие во всех крупных капиталистических государствах наблюдалось развитие экономической жизни… Борьба за рынки сбыта усиливалась. Попутно с борьбой за рынки шла борьба за территорию… Экономические конфликты привели к конфликтам политическим, к непрерывному гигантскому росту объема вооружений и, наконец, к мировой войне{294}.
По мнению “революционного пораженца” Владимира Ленина (это один из немногих социалистических лидеров, открыто желавших поражения своей стране), война явилась продуктом империализма. Борьба великих держав за внешние рынки, вызванная падением нормы прибыли на собственных внутренних рынках, могла закончиться лишь самоубийственной войной. А общественные последствия конфликта, в свою очередь, должны были приблизить долгожданную международную революцию пролетариата и “гражданскую войну” против правящих классов, на чем с начала войны настаивал Ленин{295}.
Историки из стран социалистического лагеря придерживались этого курса до революционных событий 1989–1991 годов, отменивших сомнительные
