Е. Томас Юинг - Учителя эпохи сталинизма: власть, политика и жизнь школы 1930-х гг.
Сильнее всего укреплению средней школы препятствовал дефицит кадров. Их не хватало для новых учеников, и работающие учителя нуждались в усиленной и даже специальной подготовке. Советские руководители, вдобавок к увеличению числа педагогических учебных заведений, начали повышать квалификацию учителей начальной школы до уровня средней. Учительница Васильева, о которой рассказывалось в начале этой главы, после десяти лет работы в начальной сельской школе начала преподавать русскую литературу пяти-, шести- и семиклассникам. Подобным образом учительница Ильина до перехода в среднюю школу проработала пять лет в начальной{191}.
Чиновники отделов образования, однако, скоро поняли, что переманивание лучших и опытных педагогов обострит дефицит кадров начальной школы. В феврале 1931 г. Наркомпрос предупредил, что переход кадров в среднюю школу приведет к дополнительной нехватке 15 тыс. учителей в начальной. Год спустя Ржаницын, чиновник профсоюза работников просвещения, заявил, что при таком укреплении среднего образования «мы оголяем начальную школу». Все 1930-е гг. местные отделы образования докладывали о нехватке кадров в начальной школе и одновременно переводили тысячи учителей в среднюю. В Центральном Черноземье планировалось «повысить» 9 тыс. учителей начальной школы — около трети всех работающих на этом уровне, и в то же время предсказывалась нехватка 2 тыс. учителей{192}.
В отличие от политики «продвижения» рабочих на должности техников и руководителей, которую обусловливали сложившиеся обстоятельства, перевод учителей начальной школы в среднюю не давал чиновникам-просвещенцам особой выгоды. Учителя начальной школы, по данным Наркомпроса, «не особо стремились» к повышению, опасаясь утратить свой заслуженный авторитет{193}. Больше того, чиновники поняли, что эта политика снизит качество преподавания как в начальной школе (из-за потери квалифицированных кадров), так и в средней (где учителям приходилось вести предметы, с которыми они были не очень хорошо знакомы). Уже в 1932 г. ухудшение преподавания в начальной школе стали в первую очередь связывать с повышением «лучших учителей». В начале 1936 г. Бубнов заявил, что перевод учителей начальной школы в среднюю больше не приемлем. В марте 1937 г. запрет официально оформили руководители Наркомпроса, однако девять месяцев спустя чиновник Лихачев рекомендовал заполнение вакансий в классах с пятого по седьмой учителями начальной школы. Вскоре и челябинский исполком распорядился перевести сто лучших учителей начальной школы в среднюю{194}.
Переход от всеобщего к обязательному обучению также добавил забот учителям: прежде они занимались с теми, кто добровольно пришел на занятия, теперь же их обязали строго следить за посещаемостью всех зачисленных детей[19]. Тезис об обязательности звучал в ходе кампании повсеместно. В планах всеобщего обучения 1930 г. говорилось:
«Все граждане с иждивенцами восьми лет и старше обязаны отдать их в школу на целый день и обеспечить их обувью, одеждой, учебниками, тетрадями, если только дети не получат их бесплатно. Отказ подготовить детей к школе вызовет меры административного воздействия».
Как только взяла старт кампания всеобщего обучения, чиновники объявили, что теперь предстоит решать «проблему обязательности». Заместитель руководителя Наркомпроса Эпштейн строго указал в 1930 г., что, в то время когда вся страна борется за претворение в жизнь планов всеобуча, вне стен школы не должен остаться ни один ребенок{195}.
Однако в следующие десять лет отделы образования регулярно признавали, что многие дети часто пропускают занятия. За недостаточное внимание к посещаемости подверглось критике сибирское школьное начальство. В Иваново уволили руководителя отдела образования, когда 3 тыс. детей школьного возраста не пошли в школу, та же участь постигла руководителя отдела образования города Бобрика, когда ежедневно занятия стали пропускать больше 10% учащихся. В конце 1937 г. узбекский Наркомпрос пришел к выводу, что 150 тыс. детей (15% от общего числа) ходят в школу нерегулярно{196}.
Отделы образования и их партийные организации то и дело получали выговоры за прогулы учащихся и за то, что в школы зачислено мало детей, доставалось порой и родителям. В начале 1938 г. начальник сельского отдела образования подверг критике родителей, которые «незаконно удерживали детей дома… без уважительных причин». Процитировав объяснительную одного из родителей: «Он мой сын. Хочу — буду его учить, а не захочу — не буду», — этот начальник доложил, что двое так называемых отцов будут привлечены к уголовной ответственности. Чиновник Наркомпроса Малышев призвал к «решительной борьбе» с родителями, которые «злостно нарушают закон о всеобщем обязательном обучении», отказываясь посылать детей в школу «по тем или иным причинам»{197}. В таких ситуациях использовались и увещевания. В 1937 г. журнал «Работница» убеждал женские комитеты обеспечить посещаемость школы учениками: организовать их доставку до места, расследовать каждый случай прогула и вести работу с родителями — все под лозунгом «Чтобы ни один ребенок не остался вне школы!»{198}.
Из интервью с советскими эмигрантами можно узнать о разных способах обеспечения посещаемости. Бывший ученик из Черниговской области описывает крестьянина, отца семейства, «осужденного за то, что держал дома двух своих сыновей, потому что ненавидел советский строй», а другой бывший ученик из Черкасской области вспоминал, что его мать обещали прикончить, если не отправит детей в школу. Бывший ученик из Полтавской области, однако, не смог припомнить таких крайностей: «К родителям, чьи дети не ходили в школу, никаких мер не принималось… Не слышал ни об одном случае, когда бы у родителей отобрали детей только за то, что они не посещали занятий»{199}. Родителей могли серьезно наказать, хотя случалось такое нечасто.
Советские чиновники и многие другие, однако, понимали, что у большинства детей просто не было выбора, и занятия они пропускали по экономическим причинам. В начале 1929 г. 14-летний мальчик из смоленской деревни просил у Калинина «несколько рублей, чтобы купить лампу и немного книг, потому что мой отец не разрешит мне пойти в школу». Весной того же года Калинин получил письмо от другого мальчика, И. И. Карамышева, который заявил: «У меня есть желание учиться и учиться, но у моего отца, бедного крестьянина и инвалида, нет средств, чтобы дать мне возможность учиться». Через четыре месяца Карамышев снова попросил о помощи, чтобы пойти в школу: «У меня огромное желание учиться, и я хочу отдать все свои силы строительству социализма». В январе 1930 г. третьеклассники из Килесского района слезно просили о помощи для продолжения учебы:
«Жить нам сейчас трудно. У нас нет ботинок. Мы пробовали заказать их для школы в нашей кооперативной лавке, но там ботинок тоже нет, а здесь ударили морозы. Нам будет трудно поступить в среднюю школу, там на нас не обращают внимания, на детей бедняков, потому что там нужны более грамотные дети. Мы же не такие грамотные только потому, что часто пропускаем занятия. Если у тебя нет ботинок и нет пальто, ты заболеешь и дорогое время будет упущено».
В сообщении 1931 г. о финской этнической общине называются причины, по которым дети пропускают занятия: болезни, нехватка одежды и обуви, отсутствие транспорта и «эксплуатация детей» — их заставляют работать по дому или пасти овец. В фильме «Одна» актриса Кузьмина идет по пустому школьному зданию в отдаленной алтайской деревне. Она спрашивает, почему нет занятий, ей отвечают:
— Дети нет. Учитель нет.
— А где дети?
— Однако работают.
— Где работают?
— Пастухи. У бая работают. У нас по-другому нельзя, однако{200}.
По воспоминаниям эмигрантов, дети не ходили в школу или потому, что работали в поле, или потому, что у них не было одежды и обуви. Один бывший ученик рассказал: «Детей простого колхозника можно считать счастливчиками, если им удастся доучиться до четвертого класса». Бывший ученик из Челябинской области описывает тщетные попытки «школьных властей» помочь бедным детям и заключает: «Родителей, чьи дети без уважительной причины не ходили в школу, наказывали, но нехватка обуви и одежды рассматривалась властями как весомая причина для пропуска занятий»{201}. Судя по этим случаям, власти неохотно применяли к провинившимся санкции, если не могли предоставить обещанную материальную помощь.
Какими бы ни были мотивы родителей и учеников, решение о применении законов об обязательном обучении зависело от учителей. Как вспоминал бывший украинский учитель, родителей и детей могли наказать за пропуски занятий, «но, в конце концов, вину за пропуски возлагали на учителя, обязанного ежемесячно докладывать о числе подобных случаев». Учителя реагировали на вечно полупустые классы по-разному: по рассказам одних, наносили визиты родителям, чтобы «выяснить причины постоянного отсутствия детей на уроках», или, по свидетельствам других, «выговаривали родителям», чьи дети не ходили в школу, или просто «умоляли отправить детей в школу», или старались разжалобить родителей, рассказывая им, какие «неприятные последствия ждут учителей из-за пропуска детьми уроков»{202}.
