Александр Говоров - Алкамен - театральный мальчик
- Смотрите, смотрите, вместе с гоплитами идут и всадники из знатных! Вот Кимон, сын Мильтиада, вот Лисимах, сын Аристида, а вот живописец Полигнот. Почему они в пехоте?
- Разве ты не знаешь? Сегодня утром они повесили свои всаднические щиты и сбрую в храме Афины в знак того, что уходят сражаться на море.
- Вот как! - насмешливо заметил прохожий, бывший моряк. - У нас, у афинян, конница только для красоты - позолоченные латы, страусиные перья. Потому-то аристократия и служит в коннице - там безопасней всего. Ну, Посейдон - владыка моря теперь наломает им ребра!
- Ах! - вздохнула старушка беженка. - В такие дни везде опасно служить. У меня восемь сыновей, все вчера взяли оружие.
Живописец Полигнот шагал последним в колонне. За строем шли удрученные родственники, несли узелки с едой, оплетенные фляжки, чтобы вручить их воинам перед прощанием. Шла и Эльпиника, невеста Полигнота. Ее красивое лицо словно окаменело; золотистые волосы уложены тщательно, как всегда; платье кокетливо застегнуто на плече резной пряжкой. Казалось, она и не расстроена разлукой.
- Иди, Эльпиника, иди, жаворонок мой, - не оборачиваясь, говорил Полигнот. - Встретимся еще, приноси жертвы Афродите.
Возле храма Арея, бога войны, - море голов. Там идут торжественные жертвоприношения. Бормочут гулкие барабаны, свистит одинокая флейта, нагие юноши в хвостатых шлемах исполняют военную пляску, молча движутся по кругу, ударяют щит об щит, меч об меч. Все громче грохочут барабаны, все быстрее кружатся смуглые юноши, сверкая медью. А народ не радуется их удали, народ плачет. Все плачут, не стыдясь, и по бесстрастному лицу Эльпиники катятся слезы, как хрустальные горошины. Уже давно слабый женский голос окликал сзади:
- Господин, господин...
- Тебя зовут, парень! - дернул меня за хитон отставной моряк и улыбнулся насмешливо: - "Господин"!
Это старая нянька Мики. Она плачет, сморкается в подол, и я долго не могу добиться от нее ни слова.
- Наш хозяин, Ксантипп... - лепечет она. - Да хранит его Посейдон, конеборец...
- Ну, в чем дело? Ксантипп, ты говоришь? Да ну же, перестань плакать!
- Ах, молодой господин!..
- Да не господин я, такой же раб, как и ты.
- Не господин? А я думала, ты защитишь нас, да будет над тобой милость бессмертных!
- Будет, будет милость, бабка. Ну говори, в чем дело?
- Хозяйка совсем плоха, уж и глаз не открывает. Ксантипп так и не пришел... Прислал матроса, передал кошель с деньгами. А на что они теперь деньги? Разве что-нибудь сейчас купишь, кого-нибудь наймешь?
Старуха охала, звенела амулетами на худых руках.
- Мика посылает: иди, старая, отыщи отца, скажи ему... Я - в дом стратега, туда не пускают, говорят - он в гавани; я к морю - и там его нет. О милосердные боги! А мне еще врача искать... Все бегут, все едут. Кто же нам, несчастным, даст телегу, кто увезет нас от мидийской напасти?
Чувство решимости меня переполнило. Ладно, уж если не пришлось совершить подвиг ради отчизны, сделаю все для Мики. Как говорит Ахиллес в "Илиаде"?
Пусть бы я умер сейчас за то, что другу в несчастье
Помощь подать я не мог, и погиб он вдали от отчизны,
Тщетно меня призывая, защитника в бедствии грозном!
- Ступай, бабка. Ищи врача, а я разыщу Ксантиппа. Он пошлет за вами, и вас увезут на Саламин.
Вот и Мнесилох. Напялил на себя все свои одежды - и новые, и ветхие, бороду расчесал, как в большой праздник. Помахал мне рукой из-за толпы с той стороны улицы.
Отряд всадников цепочкой пробивался навстречу бурному потоку войск и беженцев.
- Где враг? - нагибаясь с коня, спрашивал бегущих бородатый командир.
- В Декелее! - кричали одни.
- В Ахарнах, в Алопеке! - указывали другие.
- В Керамике он, в предместье Афин! - завопил какой-то горшечник, который нес завернутый в холст гончарный круг - свое единственное богатство.
- У страха глаза велики, - заметил Мнесилох, который, запыхавшись, перебежал на мою сторону. - Кто откуда бежит, тому и кажется, что враг именно там. Эти парни на конях, наверное, посланы в разведку. Эх, Алка-мен, вот бы мне перед смертью еще разок душу потешить!.. Да ведь это Эсхил, поэт! - вскричал он, когда командир всадников обернулся, кому-то угрожая плетью.
Мнесилох тут же подбежал к Эсхилу, ухватил его за стремя:
- Разве я инвалид? Я стар - ну и что же? У старого козла шлифованные рога! Мы с тобой плечом к плечу стояли на Марафонском поле. Для разведки лучше меня не сыщешь: знаю язык персов, могу нюхать, как ищейка!
Но Эсхил поднял пустой рукав его хитона и отрицательно покачал головой. Курносые стражники беспощадными палками расчистили дорогу, послышалась короткая команда, и всадники исчезли за поворотом - только облако пыли рассеивалось по улице.
- Если с голоду, то можно подыхать, - жаловался Мнесилох. - А как умереть за отчизну, так не дают!
ОТЩЕПЕНЕЦ
Но тут меня сцапал Килик. На людях побоялся бить, схватил за ухо и повел под насмешки толпы, приговаривая:
- Вот я тебе покажу, как ротозейничать, змееныш!
Он пришел меня в кладовую храма. Рабов почему-то не было, и Килик сам, охая и надсаживаясь, навьючивал корзины, а другие жрецы погоняли ослов в горы, где, наверное, прятали имущество в какой-нибудь пещере.
"Все равно, как начнут переправляться, - упрямо подумал я, - улизну, разыщу Ксантиппа, потом переправлюсь сам".
Как бы не так! Килик объявил, что не собирается уходить на Саламин: ведь священный огонь в храме должен и при мидянах гореть, а он, Килик, будет его поддерживать. Меня же он оставляет прислуживать: я маленький, варвары меня не отнимут.
- Оставляю с собой! - назидательно повторил жрец. - Хотя ты и лодырь, и грубиян, и задираешь нос.
Но желание отыскать Ксантиппа жгло меня, не давало покоя. Я стал потихоньку прятаться за колонны, надеясь выйти в сад и перелезть через ограду. Килик заметил это, настиг меня и молча отстегал ослиной упряжью. Я тоже молчал, только вихлялся всем телом, уклоняясь от ударов. Мы оба запыхались. Он меня отпустил - я повалился на траву. Тогда Килик подозвал другого жреца, и они привязали меня к дереву той же упряжью.
- Я бы его давно утопил! - задыхаясь, прошипел Килик. - Да способности есть. В другой час хорошие деньги за него можно взять!
Ах так! Жажда действий меня охватила. Одна рука у меня была прикручена возле пояса, где я прятал кинжал Фемистокла. Когда жрецы отошли, я напряг скрученные пальцы с такой силой, что даже похолодел от боли. И все-таки я извернулся и вытянул кинжал. Несколько движений лезвием - и я свободен! Порезанные пальцы и ноющие кости не в счет!
Я уже не соображал, что делаю. Напустив беззаботный вид, я обогнул колоннаду и показался Килику и жрецам. Те сначала рты разинули, потом пустились за мной с криками:
- Держи его! Ах бунтовщик, ах хитрец!
Но я уже перевалил за бронзовую решетку - и был таков!
Сел передохнуть в безопасном местечке. По мере того как утихало биение сердца, ужас охватывал меня. Ведь я теперь беглый раб! До сих пор я мог сколько угодно проказничать, отлынивать, шалопайничать - за все расплачивалась моя спина. Но теперь я перерезал путы, которыми меня связал господин, он кричал мне: "Стой!" - а я убежал да еще дразнил его. Теперь каждый афинянин и чужеземец не только имел право, но даже был обязан убить меня на месте как отщепенца!
Постой, постой, Алкамен, хорошенько обдумай. Может быть, пока не поздно, вернуться, приползти, претерпеть побои Килика, и все останется по-прежнему? Да разве Килик станет теперь бить? Он уж сразу утопит.
Так что вперед, навстречу судьбе! Верю: мой подвиг еще впереди.
Хоронясь за зеленью оград, прячась в вереницах беженцев, я побежал к дому стратега: там теперь весь узел жизни. У дома стратега воины еле сдерживали толпу. Там и Мнесилох просился к Фемистоклу, рвал на себе одежды, умолял. На всякий случай я стал в тень, а вдруг прозорливый Мнесилох взглянет на меня и догадается, что я теперь беглый раб?
Неожиданно из дома вышел Фемистокл. Он быстро спускался к крытым носилкам, на ходу застегивал перевязь меча и отдавал приказания адъютантам. Я рванулся к нему - упросить, умолить, объяснить, хотя бы стоя на коленях! Куда там! Целая орда просителей ринулась: кто протягивал свиток с заявлением, кто плакал, кто бесцеремонно хватал за плащ. Фемистокл, не обращая внимания, готов был сесть в носилки, как вдруг заметил Мнесилоха:
- А тебе что, боевой товарищ?
- Поставь меня в войско, никто не хочет меня брать. Когда был молод конем именовали, стал стар - клячей обзывают. Пусть у меня нет руки, но у меня опыт и бесстрашие. Я буду вдохновлять мужей и учить юношей.
- Иди-ка, старик, на пристань. Вот восковая табличка, предъяви ее, и тебя без очереди перевезут на Саламин.
- Что ты меня гонишь! - завопил бедный комедиант. - Подари мне право умереть за родину!
- Умереть - не шутка, - усмехнулся Фемистокл. - Надо победить.
- Дай мне дело, чтобы и я участвовал в общей победе!
