Сергей Сартаков - Свинцовый монумент
- Ты, значит, ничего не понял?
И снова Андрей только пожал плечами. Какой-то странный разговор. Чего в его ответах добивается Женя? Ведь он ни разу с ней не уединялся в темных углах, как это часто делал Дубко, пусть только по его же собственным словам. Возникло неприятное предчувствие: вдруг эта красивая сестричка сейчас кинется ему на шею и поцелует, как целовала когда-то Ольга? Коридор пуст, в палатах тихий час. Никто их здесь не видит. Можно обниматься и целоваться. Напоследок все можно. Он ведь уходит из госпиталя насовсем.
- Андрейчик, ты мне и не напишешь? - Глуховатая нотка в голосе Жени стала еще печальнее.
- Нет... А зачем? Наверное, нет... Не напишу, - сказал Андрей. Ему хотелось быстрее закончить этот трудный разговор. Закончить, пока не произошло то, чего он так боялся. - О чем бы я стал вам писать?
- Если тебе станет трудно... - Женя теперь смотрела куда-то в сторону и говорила совсем тихо, словно бы сама с собой. - Я ведь о ранении твоем и о сердце твоем больше тебя знаю... Ну, не напишешь даже, значит... Ладно. Тогда прощай, счастливой тебе жизни! Успела я все-таки...
Она выхватила из кармана халата твердый пакет, перевязанный белой тесьмой, сунула ему в руку и обхватила Андрея за шею, прижалась щекой к его щеке. Он не успел сбросить со своих плеч ее руки, Женя отшатнулась сама и побежала по коридору, иногда припадая на левую ногу. Мешала бежать просторная тапочка.
Губы Андрея горели. И он не знал отчего. Туго скользнула по ним Женечка мокрой от слез щекой или поцеловала неуловимо быстро. А может быть, ему просто почудилось все это.
Только в вагоне, когда поезд уже стал набирать скорость, Андрей вспомнил о подарке Жени, развязал тесемку и развернул лист плотной бумаги. В ней была упакована очень красивая, в мягком кожаном переплете, с серебряной инкрустацией ручной работы карманная записная книжка. Таких Андрей в жизни еще не видывал. Конечно, выполнена инкрустация по специальному заказу. В ней повторяются неброско элементы его, Андрея Путинцева, инициалов. Ювелирная работа. Как могла Женя решиться на такой дорогой подарок? Что это значит? К чему столь щедрый дар?
Нехорошо он поступил. Очень нехорошо. Но что он должен был сделать?
Андрей раскрыл книжку на букве Ж - чистый листок. Потом на букве Р Рыбакова - тоже чистый. Он просмотрел ее всю. И к нему, Андрею Путинцеву, тоже нигде нет обращения.
Не так, наверно, виделось Жене расставание с ним. А почему он ответил ей вежливой грубостью?
Вдруг жестко, требовательно в мыслях спросил Владимира Дубко: "Ты правду нам рассказывал?" И не услышал - внутренне - никакого ответа.
Так что же это было? Видение истинной любви? Явившейся, когда уже распахивалась последняя госпитальная дверь. Это и есть любовь? Нет, нет. А губы и сейчас еще горят. Но губы у него горели и тогда, когда его поцеловала Ольга.
Он вышел в тамбур. В открытое окно врывалась упругая струя прохладного воздуха. Андрей повертел подарок. Тянуло вышвырнуть его прочь. Иначе книжка все время будет напоминать, как Женечка потерянно бежала по коридору, припадая на левую ногу, и будут звучать ее слова: "Счастливой тебе жизни!"
Оставить? Для чего? Лишь потому, что она на редкость красива и ценою очень дорогая вещь?
Андрей пошире открыл окно, взмахнул рукой. Но встречный поток свежего ветра, как в парус, ударил в затрепетавшие листки и кинул книжку обратно, на пол вагона.
13
Сошел Андрей с поезда в Светлогорске - областном городе, не доехав до дома. По "литеру" он мог бы продолжить путь и дальше, до станции, от которой была проложена шоссейная дорога к Чаусинску. Там домик свой. И мать нетерпеливо ожидает возвращения сына. Как хорошо бы посидеть с ней за чашкой чая, обо всем поговорить! Но обо всем не скажешь. Есть вещи, о которых в разговоре с матерью слова не пойдут с языка. Здесь он только сам себе советчик. И хватит ломать голову над загадочными поступками Жени. Не это в жизни главное. Во всяком случае, для него. Решения приняты. Твердые. И кончено!
Сразу же на вокзале, приткнувшись к узенькому прилавку газетного киоска, Андрей написал коротенькое и нежное письмо: "Здравствуй, мама! Вот я и дома. Ты скажешь: "Но это только листочек бумаги. Где же ты сам?" Поблизости от тебя, родная моя. Скоро, совсем скоро ты будешь со мной, я привезу тебя сюда. Так надо, так будет нам обоим лучше и только так. Немного обживусь, устроюсь на работу и напишу подробнее. А пока мой адрес: "Светлогорск, главная почта, до востребования. Мама! Ты мне очень нужна. Не подумай: потому что я долго пробыл в госпитале. Нет. Рана моя оказалась совсем пустяковой, все давно заросло, и я здоров как бык - не знаю, зачем меня понапрасну так долго на койке держали. Ты мне нужна потому, что ты моя мама. И самая хорошая на всем белом свете. Твой Андрюшка".
Он написал еще и несколько открыток товарищам по госпиталю. Ребята они славные, отзывчивые, особенно Виталий Асин, неунывающий весельчак, да и тот же Владимир Дубко, в общем, парень хороший, когда не "травит" свои сальные анекдоты.
Андрей потрогал орден Красной Звезды на груди. Владимир Дубко тоже имеет такую награду. Значит, воевал и он неплохо. И до войны, на сталелитейном заводе, был застрельщиком соцсоревнования. Жаль, что после госпиталя пути всех этих ребят разойдутся, ребят из Средней России; их не прельщает работа в Сибири, каждый хочет вернуться в родные места.
В Светлогорске Андрей никогда не бывал. Призванный в армию, он уехал через железнодорожную станцию, лежащую к востоку от областного города, а когда по распоряжению комдива Зыбина перемещался из Забайкалья в район военных действий, поезд прошел Светлогорск глубокой ночью. Теперь Андрей повидал уже немало крупных городов, два дня - сыскалась такая возможность бродил и по площадям, по набережным Ленинграда, и все же Светлогорск предстал перед ним необыкновенным красавцем. Полукольцом его охватывали многочисленные заводские корпуса. По широкой, мутноватой от быстрого бега Аренге, рассекающей город на две части, вслед за буксирами-теплоходами тянулись вереницы счаленных большегрузных барж. Пристанционные пути были забиты товарными составами. А горы, высокие зеленые горы, хотя и подступали вплотную, не давили на него, скорее придавали праздничную торжественность. И улицы были прямые, сквозные, из конца в конец города, совсем как Невский проспект в Ленинграде. Листва на молодых подстриженных тополях, стоящих обочь заасфальтированных тротуаров, только что распустилась, и ее медвяный, чуть горьковатый запах не могли целиком заглушить своей бензиновой вонью хрипящие и скрежещущие тормозами автомобили.
Андрей неторопливо шел главной улицей города, любовался каменными домами старинной постройки, а больше домами из лиственничных бревен, уже почерневших от времени, с карнизами и оконными наличниками, украшенными затейливой резьбой, со стайками вертлявых воробьишек под крышами. Он шел и решал в душе: никакой другой, а именно Светлогорск теперь навсегда станет его вторым родным городом.
Но прежде всего надо найти жилье и работу. Куда ему сперва обратиться? Андрей стал расспрашивать встречных, где находится горком комсомола. Он оказался совсем недалеко от вокзала. Дежурный в вестибюле, уважительно поглядывая на орден, спросил: "Ты к кому?" Андрей хотел было ответить: "На учет", - но сам тон заданного вопроса, как бы открывающего неограниченные возможности, подтолкнул на другое:
- К первому.
И дежурный охотно объяснил, что "первого" зовут Алексеем Павловичем, фамилия его Седельников, что он из рабочих-металлистов, а кабинет его вот там, справа, в самом конце коридора.
Седельников принял Андрея сразу. Хотя в момент, когда через распахнутую настежь дверь кудрявенькая секретарша докладывала ему о приходе демобилизованного красноармейца, он с кем-то вел по телефону горячий, напористый разговор. Сделав знак секретарше дверь притворить, Седельников показал Андрею на стул.
- Немного потерпи, - сказал он, прикрыв трубку рукой, - сейчас я с ним разделаюсь. Либо он с меня снимет стружку. - И закричал невидимому собеседнику: - Так я повторяю... Не попугай... Но десятый раз тебе говорю... Ты мне двадцатый? Значит, я двадцать второй раз... Ну, пойми же, пойми, Ладуницкий никак не годится... Ты его знаешь!.. А я Ладуницкого лучше тебя знаю... Да! И тебя тоже лучше тебя самого знаю... Вынесешь на бюро обкома?.. Вот, вот, этого как раз и я хочу... Нет, нет, я никогда так не ставлю вопрос: или я, или ты, или там, допустим, Ладуницкий. Что значит "или"? Никаких "или"! Я избран комсомольской конференцией, стало быть, работаю и буду работать первым секретарем горкома, пока мне комсомольцы оказывают доверие. А Ладуницкого не поддержу, где угодно выступлю против него... Ах, оказывается, это ты ставишь "или"... Тогда дело другое: ставь! Право твое... Война? Значит, война... Один? Нет, один я не останусь, - и подмигнул Андрею, - вот тут у меня солдат-фронтовик с орденом Красной Звезды сидит. Выходит, нас уже двое... Стой, стой! А где все-таки "до свидания"? Вот так. Ну тогда и тебе всего хорошего!
