Татьяна Павлова - Закон свободы: Повесть о Джерарде Уинстэнли
— Существуют три средства, — говорил он, — во-первых, пусть главным вашим стремлением будет поступать со всеми на земле так, как вы хотели бы, чтобы поступали с вами. Во-вторых, готовить себя к великим и близким переменам. Вы увидите, что исполнить это очень трудно, ибо плоть будет искать удовольствий для себя и проявлять нетерпение. А третье — не принимайте на веру все, что вам говорят с церковных кафедр и что написано в книгах.
— Но разве Писание — не закон и путь для всех нас? — спросил еще кто-то из задних рядов, и Элизабет вспомнила, что тот же самый вопрос она задала ему тогда, в день своего позора.
— Нет! — разнеслось по храму. — Мы не должны идти путями других людей. Те, кто по должности проповедует и учит народ, не имеют в себе высокого духа; и власть, которая поставляет таких учителей, — не от отца небесного.
Последние слова гулкой медью прозвенели под сводами, и восторженный гул толпы был им ответом. Пастор словно проснулся.
— Кто дал вам право говорить здесь такое? — загремел он. — Я избран приходом! Я утвержден парламентом! Изыди, нечестивый, не оскверняй святых стен! Я исполняю свой долг, а ты что здесь делаешь?
Судья Роджерс кинул пугливый взгляд назад, на толпу, потом наклонился и зашептал что-то на ухо племяннику; тот встал и, пригибаясь, прикрыв ладонью длинный нос, проскользнул меж рядов, ужом ввинтился в толпу и выбрался из храма.
— Вы сами призвали нас к ответу. — Голос Уинстэнли не уступал голосу пастора. — И я скажу вам: пророки и апостолы не имели прихода, не собирали денег с жаждавших веры, под страхом наказания не сгоняли их в храмы, чтобы заставить себя слушать.
Эверард, о котором было забыли, взмахнул кулаком и шагнул вперед; передние ряды отшатнулись. Он крикнул:
— Кто так поступает — враги Иисуса Христа! Это они отрицают Писание и предают дух святой! А власть их — дракон огненный!
Судья нетерпеливо обернулся к дверям. Голос Джона крикнул:
— А власти?..
— Они должны позволить каждому думать, читать, писать, говорить все, что он хочет, позволить людям собираться вместе, где им удобно, и обсуждать все это; они не должны требовать десятину…
— Довольно! Довольно диктовать! Мы и так слишком долго вас слушаем! Мы сами — слышите! — сами начали борьбу за права англичан! Мы с самого начала выступали в парламенте против епископата, против папизма и ложных обрядов! Мы защищали ваши свободы, мы открыли вам Священное писание, мы говорили о единстве с богом вместо единства с королем. А вам все мало! Вы хотите идти дальше — к безграничной свободе, а она есть хаос и безобразие! Вы отрицаете уже не епископские установления, а само Писание! Вы и отца небесного провозглашаете просто разумом, который движет последним пастухом! Вы… вы хотите перевернуть весь мир вверх дном! Вы не понимаете в темноте своей, что власть и порядок существуют только до тех пор, пока сохраняется единство церкви. Вы… вы — сеятели мятежа, вот вы кто!
Голос пастора дрожал, подбородок трясся, рот брызгал слюной. Элизабет смотрела на него и видела то, чего не замечала раньше: лысеющий потный лоб, мясистые щеки, редкие сальные волосы… и лицо, искаженное обидой и злобой. Как могла она согласиться стать женой этого человека? Как могла предать себя и подавить то, во что верила всей душой? О, рабская, рабская натура! Она еще и детей рожать ему собиралась!.. Ей стало стыдно, кровь бросилась в лицо. Она опустила на мгновение голову, потом подняла ее, глянула на Уинстэнли, и радость снова проснулась в ней. Пусть им никогда не быть вместе, пусть он о ней и не вспомнит даже, она все равно будет с ним — всем сердцем, всеми мыслями, до конца… Непостижимая, уверенная сила исходила от этого человека. Никто не смел ему возразить, даже судья затих мешком на своем месте.
— Еще одно слово. — Уинстэнли обращался к пастору, как к ровне. — Вы сами вызвали меня для объяснения. Вы обвинили всех, кто думает подобно мне, что мы отрицаем бога и Писание, пророков и апостолов. Я отвечу сполна. Я свидетельствую перед всеми, что в жизни своей я стараюсь идти теми путями, по которым ведут меня моя совесть, разум и Писание. Я терпеливо и с уважением отношусь к тем, кто со мной не согласен. Я готов преломить хлеб со всеми, кто ищет истину, искренне поведать им свои мысли и с сочувствием выслушать их. Вот моя вера. Но это еще не все. Вы спрашивали меня, я вам ответил. Теперь вы ответьте мне: разве Павел, наставляя в проповеди Тимофея, учил его торговать своим словом? А что делаете вы, получая вознаграждение за проповедь? Почему вы крестите детей, хотят они того или нет, — не для того ли, чтобы собрать побольше денег с их родителей? Не кажется ли вам, что вы сами отрицаете Писание, и божьи установления, и самого Христа корысти ради? Пусть все, кто слышал вас и меня, рассудят между нами.
Тут невесть откуда появился маленький черный человечек, схватил Уинстэнли за руку, что-то шепнул, и они поспешно ступили за колонну. Какие-то люди в простой одежде хлынули в проход, затолпились, скрыли от Элизабет и Уинстэнли, и человечка в черном, и Эверарда. Она увидела, что толстый судья с красным лицом что-то толкует Платтену у кафедры, и вдруг мерный топот и звон послышался сзади, в дверях. Толпа шатнулась к центру, освобождая левую сторону, и взвод солдат двумя шеренгами вошел в церковь. Усатый молодой офицер с темным, изрытым оспой лицом и бегающими глазами подошел к кафедре и отдал честь. Потом поднял руку и зычно, с видимым удовольствием от сознания своей власти крикнул:
— Разойдись! Всем выйти из храма!
Простолюдинов как ветром сдуло. Элизабет встала вместе со всеми и двинулась к выходу.
— Скорее, скорее, к карете, — суетилась сзади мачеха. — Бог знает что такое! В храме! Анна, потом завяжешь свою ленту, тут того и гляди под арест угодишь. А где Джон? Где этот негодный мальчишка? Джо-о-он!
Она привстала на цыпочки, вертелась грузным телом, звала, но все было напрасно. Храм быстро опустел. В нем остались только солдаты, капитан Стрэви, судья и пастор. Джона не было ни внутри, ни снаружи, ни возле кареты.
2. БРАТСКАЯ ТРАПЕЗА
— Тебе надо уходить, Уильям.
— А ты?
— Я пережду здесь несколько дней и уеду тоже. Нечего и думать сейчас показаться.
— А твои коровы?
— Стадо пусть пасет Роджер, сын Сойера. Мальчик уже может делать эту работу. Я заверну на Чилтернские холмы, а потом в Лондон, к издателю. Подождем немного, пока все уляжется.
— Мистер Уинстэнли, вы думаете, вас арестуют?
— Все может быть, Джон. Время, сам видишь, какое, А тебе бы лучше пойти домой, поздно уже.
— Сейчас, мистер Уинстэнли, ну еще немножечко.
Они сидели в лачуге, притулившейся в пустынном месте у подножья холма, еще более тесной от сгустившейся вокруг темноты. Лучина, потрескивая, горела над столом, скудная трапеза бедняков подходила к концу. На большой кровати тихо посапывал спящий ребенок. Маленький черноволосый Уиден, хозяин лачуги, был рад гостям. Глаза его блестели. Он кликнул жену, которая выгребала золу из очага, и велел принести еще пива.
Эверард зябко поежился, втянул голову в плечи, прислушиваясь к резким порывам ветра, ударявшим в ставни.
— Уходить, говоришь? Ладно, я двину на рассвете в Кингстон. — Он подмигнул. — А здорово мы их сегодня?
— Разум дает уверенность и покой.
Джон подпер подбородок кулаком, глаза устремились на красноватый огонек лучины.
— А как этот разум всем управляет?
— Смотри, как разумно устроен мир: облака проливаются дождем, иначе земля не родит хлеб, траву и плоды. Трава нужна скоту, а скот — людям. Солнце дает тепло и свет, без которых жизнь невозможна. И тот же Разум побуждает человека жить в мире со всеми, подавлять в себе злобу и гордость.
Эверард замотал головой, положил на стол кулачище:
— Опять он о добре и мире. А они тебя живьем готовы сожрать. Вон солдат кликнули; если бы Уиден не увел нас через боковую дверь, сидеть бы нам сейчас в «Белом льве» под замком.
— Я говорю только о том, что все мы нуждаемся друг в друге — все люди. И потому надо поступать с другими по справедливости.
— Это мы уже слышали! — Эверард схватил принесенную хозяйкой кружку, отхлебнул. — Но в жизни вот что получается: нас с тобой, чистых душой и справедливых, того и гляди схватят и посадят под замок, добрый и святой Полмер с голоду с семьей подыхает да еще солдат кормит, а все эти судьи, пасторы, лорды живут припеваючи.
Джерард задумался. Эверард прав, богачи безнаказанны. Они пользуются трудом крестьян, отбирают у них ренту, десятину, общинные поля и наслаждаются благами жизни. А бедняки молча терпят унижения. Мало того, что всю неделю они трудятся на полях лорда, и в воскресенье их, словно стадо, гонят в церковь слушать лживые слова попов, которые сосут их кровь… Когда началась война с королем, он думал, что парламент воюет за бедняка, чтобы дать ему землю и права. Но война шла и разоряла больше всего тех, кто трудился на полях и в мастерских…
