Пирс Брендон - Упадок и разрушение Британской империи 1781-1997
Черчилль стал продвигать Макмиллана во время войны, когда тот отбросил радикальные симпатии и начал говорить о «славе будущей империи»[3061]. Именно агрессивность Макмиллана в этом деле в начале Суэцкого кризиса обеспечила ему поддержку коллег. Ему т удалось скрыть свою панику, не говоря уже про ум, поскольку проявления ума были печально известным недостатком в партии «тори». В январе 1957 г. в возрасте шестидесяти двух лет Макмиллан сменил Идена. Он был последним британским премьер-министром, который носил усы, реликвию доблестной службы во время Первой Мировой войны и залог имперской ортодоксальности. (У Дороти Макмиллан тоже были маленькие усики. Увидев их на фотографии, один родственник заметил: «Наконец-то я узнал, что в ней нашел Боб Батби»).
На самом деле, как и многое другое в Макмиллане, усы были формой маскировки. Премьер-министр скрывал свою раненую психику за фасадом эдвардианской беззаботности. Очень скрытный, любящий уединение человек носил яркие и вычурные шляпы в манере Черчилля. Интеллектуальный буржуа притворялся античным вельможей, расхваливая преимущества жареного гуся, когда на самом деле предпочитал холодную курицу. Он всегда развлекал слушателей, консультировался с комиком Бадом Фланаганом о том, как говорить, нанимал спичрайтера по имени Христос. Но ему часто становилось физически плохо перед выступлением в Палате общин. Кроме всего прочего, консерваторы не имели сомнений насчет отступления из империи.
Макмиллан был прагматиком, который уже в 1955 г. признавал: мировой прилив повернул в направлении национальной автономии и самоопределения[3062]. Став премьер-министром, он задумывался, предназначено ли ему судьбой ликвидировать или перемоделировать империю. Публично он, естественно, брал линию Черчилля, отрицая любое «намерение председательствовать при ликвидации Британской империи»[3063]. За кулисами премьер инициировал серию обзоров, чтобы взвесить ее преимущества. Были сделаны выводы: преимущества империи и расходы на нее примерно равны. Такие аудиты должны были быть гипотетическими, поскольку содержали массу непредсказуемых факторов. Например, представлялось невозможным рассчитать, ослабит ли фунт стерлингов сохранение колоний путем истощения британских ресурсов, или укрепит его, усилив британский престиж.
Этот вопрос был тесно связан с англо-американскими «особыми отношениями», от которых один американский посол в Лондоне отмахнулся, как от чуть более чем сентиментальной терминологии[3064]. Макмиллан пытался оживить эти отношения после Суэца, чтобы поддержать фунт, а заодно и Британию (особенно — в сферах разведки и ядерного вооружения). Премьер относился к американцам с аристократическим презрением, утверждая, что все они выглядят одинаково, словно японцы, китайцы или дантисты. Но он продолжал думать, что они новые римляне — «эти большие, вульгарные, шумные люди, более энергичные, чем мы, но и более ленивые»[3065]. И он все еще верил, что британцам следует играть роль греков, направляя Америку при помощи умного совета более старой цивилизации. Несмотря на дружбу с Эйзенхауэром и Джоном Ф. Кеннеди, Макмиллан получил мало реального веса в Вашингтоне. Напротив, слабость Великобритании означала, что она больше подвержена американскому влиянию, особенно — в колониальной сфере.
Отвечая на трансатлантическое, националистическое и другое давление, Макмиллан с колебаниями неохотно соглашался на «прогрессирующее разрушение»[3066] империи. Он отвергал «вульгарную и лживую насмешку, будто британцы серией жестов, уникальных в истории, бросили свою империю в приступе легкомыслия и нетерпения»[3067]. Вместо этого он выдвигал знакомый аргумент: они давно уже готовятся дать свободу своим колониям внутри Содружества. Премьер даже цитировал знаменитый разгром Маколеем поговорки о том, что ни один народ не должен становиться свободным до того, как сможет использовать свою свободу. (Это похоже на историю дурака из старой сказки, который решил не заходить в воду, пока не научится плавать).
У Макмиллана было вполне справедливое мнение относительно Западной Африки. На самом деле он думал, что Нигерия и соседние зависимые территории не готовы к самоуправлению. Но премьер верил, что оно должно быть даровано, поскольку Британия ничего не теряет. Мало того, она получит влияние, а альтернативой могли бы стать восстание и репрессии. Однако к концу 1950-х гг., когда отступление французов и бельгийцев оставило британские колонии поселенцев открытыми, Макмиллан столкнулся с острой дилеммой в Восточной и Центральной Африке. Он не хотел приносить в жертву даже «нездоровых родственников» в Кении, Родезии и других регионах местным «варварам»[3068]. Премьер частным образом проклинал предательство европейских интеллектуалов, которые атаковали белых в Африке и защищали черных[3069].
Однако в знаменитой речи, которую Макмиллан произнес в парламенте Южной Африки в Кейптауне 3 февраля 1960 г., утверждалось: ветер перемен дует по континенту. «Со времен распада Римской империи, — сказал он, — одним из постоянных факторов политической жизни в Европе было появление независимых стран»[3070]. Они появились в Азии пятнадцатью годами раньше, а теперь национальное сознание пробуждалось и в Африке.
Макмиллан шокировал аудиторию, пропитанную принципами апартеида, лицо премьер-министра Фервурда потемнело от гнева[3071]. Судя по его словам, британец был готов смело встретить бурю и сразиться с ней. На самом деле он надеялся удержаться на плаву, лавировать и приспособиться к изменившимся условиям под легким ветерком зефира. В отличие от Маклауда, этот политик предпочитал консервативную уклончивость и двусмысленность, а не радикальные решения. Заявленной целью Макмиллана было найти средства, при помощи которых каждое расово смешанное общество «сможет стать в большей мере сообществом, и тогда зародится дружба между его различными частями»[3072]. Но даже когда он произносил эту успокаивающую формулу, премьер-министр наверняка осознавал: она не решит проблему собственных белых аванпостов Британии в Африке.
Глава 19
«Ухуру — свобода»
Кения и «мау-мау»
Африканское сопротивление колониальному владычеству в Кении теплилось со времени прихода европейских поселенцев, но по-настоящему разгорелось после Второй Мировой войны. Самым животрепещущим вопросом всегда была экспроприация земли захватчиками. «Когда кто-то крадет вашего вола, — сказал старейшина племени кикуйю Феннеру Броквею, депутату Парламента от Лейбористской партии, — то его убивают, зажаривают и едят. О нем можно забыть. Когда кто-то крадет вашу землю, особенно, если вы живете рядом, то это нельзя забыть никогда. Она всегда там — деревья, которые были добрыми друзьями, маленькие ручейки. Это горькое присутствие»[3073].
А если процитировать одного менее образованного африканца, «нет ничего лучше почвы, земли. Все хорошее принадлежит земле — молоко, жир, мясо, фрукты, золотые украшения, алмазы, серебряные монеты, бензин, растительное масло, хлеб»[3074].
Земля являлась хлебом для кикуйю, как отмечал Броквей. А ее захват стал классическим примером несправедливости колониализма[3075]. Потеря получалась еще более ужасающей из-за огромного несоответствия между владениями белых и чернокожих. Примерно три тысячи европейских фермеров владели 12 000 квадратными милями пригодной для культивации земли. Но свыше миллиона кикуйю выделили только 2 000 квадратных миль. Власти даже уменьшили и эту площадь, строя миссии, дороги, спортивные площадки и другие общественные сооружения.
По мере увеличения африканского населения в период между двумя войнами, голод к земле вызвал настоящий голод. 90 процентов новобранцев из кикуйю были отвергнуты армией, поскольку страдали от плохого питания. Давление на почву усиливалось, ее плодородность уменьшалась, эрозия была такой ужасающей, что краснозем с гор Кикуйю, уносимый рекой Тана, оставил пятна в Индийском океане на расстоянии двадцати пяти миль от берега. Поселенцы обвиняли 200 000 скваттеров на своих фермах за то, что едят «сердце нашей земли»[3076]. С молчаливого согласия правительства они все больше усложняли условия жизни скваттеров, добавляя им работ, уничтожая их скот и превращая их из арендаторов в крепостных.
Во имя охраны природы и рационального природопользования администрация Найроби тоже использовала принудительные меры и физическое давление на «местные резервы». Например, в 1938 г. она попыталась снизить выбивание пастбищ скотом в районе Мачакос, к югу от столицы, путем вынужденной продажи 22 500 голов скота камбы. Много скота купили белые поселенцы по сниженным ценам. Это привело к яростным протестам. Поэтому боевые ряды уже выстроились для внутренней борьбы перед началом мирового конфликта. А он сам по себе усилил этнические разногласия в Кении.
