Дело Мансурова. Империя и суфизм в Казахской степи - Паоло Сартори
Разбор бумаг Мансурова был поручен переводчикам различных уровней регионального управления казахами сибирского ведомства. Конечно, следствие по делу Мансурова было незаурядным событием, поэтому логично было бы предположить, что выбор подходящего кандидата на роль переводчика не был случайным. Очевидно, что ключевую роль здесь играло сразу несколько факторов: многолетний опыт службы в разных ведомствах, управлявших Казахской степью, а также доверие и особое расположение начальства. Такого рода доверие, как мы увидели в случае Я. В. Виткевича, могло возникать вопреки существовавшим политическим обстоятельствам. Блестящее владение разными восточными языками и талант ведения дипломатической игры заставляли даже таких людей, как В. А. Перовский, не придавать особого значения прошлому государственного преступника.
В материалах, связанных с организацией следствия по делу Мансурова, фигурирует несколько переводчиков с татарского языка. Один из них – И. Г. Дабшинский – был выпускником Омской азиатской школы. Это учебное заведение возникло в 1789 году. Его основная функция сводилась к подготовке кадров для пограничного управления Сибирской линии. В школе изучались татарский, маньчжурский и монгольский языки[248]. Конечно, потребность в учебных заведениях, подобных Омской азиатской школе, увеличивалась по мере расширения территории Российской империи. Требовались новые кадры для административного аппарата, налаживания эффективного взаимодействия с местным населением. В 1795 году при Астраханской мужской гимназии был открыт особый класс калмыцкого, татарского, турецкого, персидского и армянского языков[249]. По Указу императора Александра I 9 февраля 1824 года в Оренбурге создается Неплюевское военное училище (с 1844 года преобразовано в кадетский корпус). Помимо восточных языков (арабский, персидский и татарский) в учебную программу было введено изучение Корана и основ ислама[250]. Так или иначе, сеть специальных учебных заведений, созданная в Российской империи в конце XVIII – первой четверти XIX века, не обеспечивала колониальную администрацию необходимым контингентом военно-востоковедческих кадров. К тому же для многих выпускников, владевших восточными языками, служба в отдаленных регионах империи была малопривлекательным занятием. Так, 23 января 1835 года на стол к омскому областному начальнику В. И. Де Сент-Лорану попало донесение из Аягузского внешнего окружного приказа. Местные чиновники жаловались на отсутствие нужного числа толмачей: в пяти волостях не было ни одного[251]. Постепенно ситуация все же менялась в лучшую сторону – не только из‑за того, что открывались новые учебные заведения, выпускавшие переводчиков и толмачей[252]: власти использовали различные административные ресурсы для того, чтобы восполнить дефицит необходимых кадров[253]. Так, профессор Казанского университета К. К. Фойгт, конечно, не без некоторого преувеличения писал в 1843 году, что молодые люди, окончившие курс восточной словесности в Казанской гимназии и местном университете, уже занимают разные должности в Санкт-Петербурге, Казани, Тобольске, Омске, Оренбурге, Астрахани, Одессе, Тифлисе, Иркутске, а также служат в посольствах и миссиях на Востоке[254].
Дабшинский был одним из тех, кто посвятил бо́льшую часть своей жизни службе в различных ведомствах колониального управления. После окончания Омской азиатской школы он вовлекается в обширную деятельность, которая не ограничивалась собственно переводческой работой и служебными разъездами по Казахской степи. Заслужив расположение властей, он становился незаменимой фигурой в реализации проектов большой государственной значимости. В 1817 году Дабшинскому было доверено сопровождать в Санкт-Петербург депутацию казахского хана Букея Баракханова, в 1822 году он участвовал в военной экспедиции под командованием полковника С. Б. Броневского против казахов рода тобыкты племени аргын Среднего жуза. В 1823 году Дабшинский был переведен в областное правление Омской области[255]. В 1846 году было принято решение назначить его заседателем в Кушмурунский окружной приказ[256]. Переводчики, конечно, понимали, что динамика текущей конъюнктуры наделяет их определенными, хотя и не всегда гласными властными прерогативами. Являясь связующим звеном между интересами разных уровней колониального управления, такой чиновник взаимодействовал не только с высокопоставленными петербургскими сановниками (министры, сенаторы), но и с правящей элитой среднеазиатских государств. Поэтому не стоит удивляться тому, что некоторые переводчики не боялись проявлять собственную инициативу и корректировать подходы к осуществлению колониальной политики[257].
Еще более заметный след в деле Мансурова, особенно с точки зрения возможности влияния на разные властные структуры, оставил Гисамэтдин Габбасов-Шахмаев – тот самый татарский переводчик, который занимался расшифровкой «таинственных знаков» на руках Мансурова. Как и Дабшинский, Габбасов-Шахмаев не был новичком в своем деле. Его биография достаточно показательна для понимания механизмов интеграции татар в имперскую бюрократическую систему. К моменту начала следствия над Мансуровым Габбасову-Шахмаеву было уже 56 лет, 30 из которых он служил, занимая различные должности в колониальной администрации. Окончание Омской азиатской школы дало ему возможность сословной мобильности и определенные служебные привилегии. Он был исключен из подушного оклада (как крестьянин) и активно задействован в силу своих способностей в исполнении разных важных поручений – прежде всего для «заграничных сношений», работая сверх этого еще и переводчиком в Бийском крае (Томская губерния). В 1826 году Габбасов-Шахмаев был определен в качестве толмача в Кокчетавский окружной приказ[258]. Выполняя разные поручения западносибирской администрации на протяжении многих лет, татарский переводчик заработал репутацию благонадежного и ответственного чиновника. В 1834 году ему было поручено сопровождать казахскую депутацию во главе со старшим султаном Акмолинского округа Конырходжой Худаймендиным в Санкт-Петербург[259]. Таким образом, переводчики были не просто колониальными посредниками, претендующими на определенную компетентность в части особенностей местной культуры и адаптации ее содержания к пониманию российских чиновников. Они были прочно интегрированы в сословно-бюрократическую систему Российской империи[260].
Разобрав коллекцию материалов, изъятых у Мансурова, переводчики поняли, что в ее состав помимо прочего входят письма, разные свидетельства, расписки, извещения, поручения. Конечно, такого рода документы имели приоритетную значимость для властей. Чиновники надеялись, что они содержат ценные сведения, позволяющие понять, какую опасность для имперского порядка представляет «новое магометанское учение», которое, по их мнению, распространял Мансуров. Требовалась также и тщательная проверка всех лиц, фигурировавших в документах, на предмет того, «не составляют ли они какого-либо заговора»[261]. Размышляя в таком духе, чиновники несколько наивно полагали, что все эти материалы связаны друг с
