Дело Мансурова. Империя и суфизм в Казахской степи - Паоло Сартори
Изображение на правой руке Мансурова. ГИАОО. Ф. 3. Оп. 3. Ф. 3644. Л. 147
Такое объяснение вряд ли можно назвать убедительным по нескольким причинам. Конечно, у нас не должен вызывать удивление тот факт, что имена библейских пророков фигурируют на фоне мусульманской мечети. В исламской религиозной традиции Илия (Ильяс, Элиша)[232] и Елисей (Альяс) также пользуются особым почтением. Их захоронения, расположенные в разных частях Османской империи и современного Ближнего и Среднего Востока, всегда были объектом паломничества мусульман[233]. Мансуров не стал разъяснять следствию эти детали, пытаясь заставить чиновников поверить в то, что речь идет исключительно о почитании христианских святынь и такая деятельность имеет прямое отношение к имперской лояльности как таковой[234]. Конечно, этот аргумент был связан с особенностями контекста, в котором оказался арестованный. В другой ситуации Мансуров, скорее всего, не придал бы таким действиям значения, определяющего его поступки в качестве имперского субъекта. Разумеется, власти не ограничились показаниями ишана. Допрос других людей, так называемых учеников Мансурова, показал, что их наставник использовал разные стратегии для того, чтобы запутать следствие. Подследственные без колебаний признали, что изображение на руке ишана (на правой руке) имелось уже до его поездки в Мекку, Медину и Иерусалим, «каковое они почитали сверхъестественным даром от Всевышнего Бога»[235].
С еще большей проблемой колониальная администрация столкнулась, пытаясь понять смысл второй татуировки, сделанной на левой руке Мансурова. Загадку представляли не только отдельные таинственные символы, но и само изображение в целом. Ивашкевич, например, увидел на руке Мансурова цветок, под которым был нанесен знак в виде звезды, имеющей четырехугольную форму[236]. Когда дело было доверено более опытному специалисту в такого рода случаях – татарскому переводчику Габбасову-Шахмаеву, появилась несколько иная версия. Оказалось, что это не цветок, а дерево, ствол которого обвивает змея. Значение этой татуировки было пояснено коротким комментарием:
По нашему закону, всякое изображение какого-либо животного, особливо змеи, нетерпимо не только в магометанских храмах, но и в частных домах, а, следовательно, древо это есть ничто иное, как изображение фантазии, несмотря на имеющийся на вершине древа полумесяц, означающий эмблему нашей религии[237].
Объяснение, сделанное татарским переводчиком, по форме было правильным, так как в исламе существует запрет на изображение живых существ, потому что человек, рисующий живое, пытается стать творцом подобным Аллаху[238]. Однако по существу это пояснение было поверхностным: оно не учитывало сложность и многоукладность мусульманской культуры, адаптировавшей древние традиции разных народов и создавшей удивительный декор, сочетающий исламский узор с изображениями животных, растений и даже человека[239]. Так или иначе, но чиновников интересовало не мнение исламских богословов о недопустимости изображения живых существ, а смысл татуировки – но работа в этом направлении так и не была проделана. Между тем копия татуировки, хранившаяся у чиновников, могла бы иметь совершенно иное толкование, если бы она попала, например, в руки опытного востоковеда. Так как этого не произошло, попытаемся самостоятельно прояснить некоторые детали рисунка, заинтриговавшего российскую колониальную администрацию. Прежде всего заметим, что на левой руке Мансурова действительно было изображено дерево, обвитое змеей. Однако у основания этого дерева была расположена не четырехугольная звезда, как полагал Ивашкевич, а шестиугольная (или картуш). Интерпретация этих символов не представляет большой проблемы. Обращаясь к особенностям исламского бестиария, мы обнаруживаем, что змея является достаточно частым персонажем в фольклоре, литературе и искусстве. Как правило, она изображается в образе спутника-защитника путешественника или паломника. Кроме того, эта рептилия часто выступает в качестве слуги дервиша/суфия[240]. Змея, обвившаяся вокруг дерева, представляет, конечно, более сложный и комплексный символ, хотя бы потому, что подобного рода изображения встречаются в разных культурах[241]. Не углубляясь в эти особенности, мы хотим обратить внимание читателя на более специфический момент, присущий суфизму. В исламском мистицизме дерево может уподобляться человеку. С этой точки зрения, пока вокруг тела такого человека (например, дервиша) обвивается змея, он проникается высшей духовной силой[242].
Изображение на левой руке Мансурова. ГИАОО. Ф. 3. Оп. 3. Д. 3644. Л. 147
Смысл другого символа – шестиконечной звезды, – который, конечно, не имел никакого отношения к запретам на изображения живых существ, не получил объяснения, хотя разобраться в этом, пожалуй, не составляло большого труда – но здесь сыграло роль невежество чиновников. Они даже не попытались сравнить этот материал с тем, который уже имели благодаря опыту военных кампаний против имама Шамиля на Кавказе. Примечательно, что на печатях Шамиля, изготовленных в 1845–1850 годах, встречается изображение шестиконечной звезды[243]. Популярность этого символа объясняется тем, что он представляет собой своеобразный оберег от зла и нечистой силы[244]. Как видим, все эти нюансы, которые при определенных усилиях могли бы получить более или менее исчерпывающее объяснение, ускользнули от внимания имперских чиновников. С легкой руки Габбасова-Шахмаева загадочность и мистический характер знаков, изображенных на руках Мансурова (в особенности на его левой руке), продолжали быть инструментом для производства разных фантазий и домыслов.
Переводческие практики и их ограничения
Так и не разобравшись со смыслом знаков на руках Мансурова и их отношением к следствию, власти решили сосредоточить свои усилия на изучении содержания изъятых у ишана материалов: писем, рукописей, книг. Бумаги Мансурова были не только на разных восточных языках, но и представляли собой, судя по первичному наблюдению, конгломераты информации[245], установление связи между которыми требовало особо тщательного подхода. Справиться с решением подобного рода задачи мог далеко не каждый чиновник или переводчик, обладавший знанием некоторых местных языков и имевший представление о культурной специфике региона, в котором служил. Экспертиза материалов осложнялась еще и тем, что сам по себе перевод мало что значил для колониальной администрации. Религиозные тексты, а также частная корреспонденция могли содержать не только обильное количество разных идиоматических выражений,
