В Сафонов - Дорога на простор
- Сам всю жизнь так мыслил, а не слыхал ни от кого. Золотые слова. Спасибо, Никита Григорьевич.
- Не на чем. Хмелен ты, Ермак Тимофеевич?
- Хмеля над собой в атаманы не ставил.
- Люблю, - сказал Никита. - Ну, коль так, пусть пируют, а тебя милости прошу в другую светелку.
И на лесенке в башню перестали они слышать гул пира.
Там было немного икон, потухшая лампада, - не до того! - татарские счеты на столе: шарики, вздетые на проволоку. То - строгановская родовая гордость: Спиридон, по преданию, так и приехал с неведомыми до того на Руси счетами из Золотой Орды.
На круглом столике приготовлены крошечные чашечки. Отвар кипел в сосуде. Никита сам налил его в чашечки.
Он был желтоват, со странным, вязким травяным запахом.
- Что за зелье?
- Не пивал?
- Не доводилось.
- Не ты один. Иван Васильевич не пробовал и не слыхивал.
Он объяснил:
- Китайская богдыханская трава - чай. Не пьянит, а веселит. Усталость и докуку гонит. Кто пьет, тому до ста жить.
На другом, огромном столе было раскинуто полотнище бязи почти в сажень длиной и шириной. Чертеж. В середине его нарисованы горы. Между гор - церкви с крестами. Внизу верблюды по-птичьи изгибали шеи над островерхими палатками. Вверху корабль, распустив паруса, шел по морю, среди ледяных глыб; на палубе стоял кормчий в бархатной шляпе и в туфлях с пряжками. А справа, позади гор, леса и гигантские реки ветвились в их гуще. Окруженный зверями со вздыбленной шерстью, в шатре на корточках сидел чернобородый человек, подняв скипетр и державу. Далеко за ним, на самом краю земли, слоны тянулись хоботами к волосатым людям, качающимся на деревьях; народ в шелках стоял на коленях вокруг фарфоровых башен. И четыре ветра, надув щеки, дули с четырех углов карты.
- Смотри, атаман! Велика земля - умных голов на ней мало. Купцами и промышленниками Московское царство крепко. Скажу по чести, не хвалясь: нами, Строгановыми, Русь стоит!..
Дикие горы и церкви с крестами среди гор был нарисованы как бы средоточием мира - узлом, стянутым между шелками Бухары и Китая, льдами севера, неведомыми просторами востока и гильдейским западом. Рубежи мира сближались, страны подавали друг другу руки, на скрещении дорог сидел купец в куньей шапке и парчовом кафтане до пят.
Ермак слышал:
- Говорю самое сокровенное. Все выведал о тебе, а теперь вижу и сам. Потому и говорю, не дивись. Царь возвышен над народом, все ему дано, нет у него никакой нужды - да ничто не отуманит его глаз. С высоты он один зрит всю страну и неподкупно печется о ней. А мы? Сами, мнишь, богатеем? Земле творим богатство! Тут, на украйне дикой, радеем за Русь, за веру. Всей земле заслон! Земля спала, нехоженая, язычники молились в поганых капищах. Аника Строганов, дед, бил челом об этой пустой земле великому государю Ивану Васильевичу. И призвал народ. Подъял неусыпный труд. Выстроил города. Государеву казну податями наполнил.
Никита нагнулся к чертежу, глаза его блестели.
- Смотри! Был генуэзец, фрязин, повел суда, за морем нашел Новый Свет. Золото кораблями оттуда...
- Свет, говоришь? - перебил Ермак. - Новый Свет? Нашел... кто ж он, фрязин этот?
- А ты, атаман, - тихо сказал Никита, - ты подумай: что ж, на Руси нет никого поотважней того генуэзца?
Ермак следил за его тонким красивым пальцем.
- Что там? Ель частая... пуща...
- Царство сибирское!
Ермак повторил:
- Сибирское царство...
- Слыхивал?
- Краем уха. Ты скажи! Чье ж то царство?
- Русское! - Никита ударил ребром ладони по чертежу. - Наше! А сидит там вор Кучум-царь, последыш Батыев.
И, как дядя на пиру, сказал торжественно:
- Великий государь царь Иван Васильевич пожаловал нам, ведая наше радение, Сибирские земли. И Тахчеи, и Тобол, и Обь-реку с Иртышом. Леса, пашни и руды: железные, медные, оловянные и горючие серы...
И развернул пергамент: "Дана грамота в Слободе лета 7082-го [1574 г.] майя в 30 день. Царь и великий князь Иван Васильевич всея Русии".
На шнурке висела царская печать ярого воску.
- Пустошь, - сказал Ермак. - Место немерянное...
Он подумал, прикрыв глаза веками.
- Рухляди ищете? Нелюдье раздольное...
- Там соболь. Царский зверь...
- А может, не одного того чаете, а...
- Дорожку? - горячим шепотом подсказал Никита.
- Путь - еще дальше.
- А куда путь? Куда, думай, казак!
- Вон - он! - Ермак указал на шелковый народ у фарфоровых башен.
- Высоко взорлил! - все горячей, все быстрей зашептал Никита. - Не столь! Не столь! Не большаком, не прямиком. В глухих урманах истомится душа того, кто дерзнет напролом, на стремнинах изноет сердце, пески пустынь выбелят, завеют кости. А верный все ж то путь, самый верный. Слушай! То путь - в Великую Бухару.
- В Бухару?
- Дивно тебе?
- А реками русскими? И - чрез море Хвалынское?
- Большего в сей день от меня не жди. Короче, думаешь, и проще? Нет, твой путь - петлястей. Верно и коротко - как я сказал. Мозгуй.
И как будто перевел разговор:
- К каким богатствам поворачиваем Русь! Корабли пошли в Лунд, в Любок, в Атроп [в Лондон, в Любек, в Антверпен]. Польются оттуда нектарные вина, сукна, бархат, художества, блистающая утварь стеклянная. Краса, на Руси неслыханная, приманит красу. Золото прильнет к золоту. И все то - как в могиле лежит, за басурманскими мечами. Иди, пробуди! Кого же вспомянет Русь? Кого, Ермак? Воевод да бояр, что толстые мяса хоронят в Белокаменной? Строгановых вспомянет! Да тебя!...
Снова Ермак повторил:
- Сибирское царство.
Стукнули в дверь.
Донесся отдаленный отгул пира.
В дверях стоял человек. Строганов поднялся.
- Прости, Ермак. То за мной. Время - что золото. Ты же на пиру потешься.
И сказал уже шутливо:
- А кто стережет Кучумово царство? Чудь - заблудящая да гамалья вогулишки.
Никита спустился крутой лесенкой, миновал боковые ходы. Служка нес перед ним светильник. Ражий детина ожидал в домовой часовне. В пол ее был вделан двойной дубовый люк. Вглубь вели пахнущие глиной ступени. В подземелье, глухом, как гроб, зеленые звезды сырости мерцали на кирпичной кладке. Тяжелый замок долго не поддавался ключу в четверть длиной. Наконец, лязгнув, замок отскочил. Дверь, окованная железом, повернулась на скрипучих петлях. Огонь светца застелился - как зловонным ветром пахнуло из черной пасти двери. Слабые пятна и отблески побежали по стенам, полу и потолку погреба, куда вступил Никита.
Пляшущий мрак отступил и в одном из углов открыл скорченную фигуру человека, совершенно голого. Он согнулся пополам, как бы вися на кольце, к которому был прикован за пояс.
Сине-багровое, страшное, с вывернутыми суставами тело человека распухло.
В широко открытых глазах отсвечивал двумя красными точками язычок светца.
Палач ждал наготове.
- Падаль, - сказал Никита. - Где взял подметные листы беглого раба Афоньки Шешукова? Строгановы - сыроядцы, а? Душу выворочу!
Он поднялся назад в чертежную светелку. Он был доволен. Он посвистывал. Семен и Максим тоже были тут.
Трое Строгановых собрались в чертежной, и были они одни.
- Ты теперь к себе, в Кергедан, Никитушка? - ласково спросил Семен.
Никита налил себе холодного чаю.
- Что, без меня вольнее?
- Не дури! Общие дела сообща делаем.
- С атаманом-вором, - вставил Максим, - дело важнее всего.
Скучающим голосом он стал перечислять:
- Страховит. Лицо как в машкере. Волос подсекает коротко - как мних. Жох, все огни прошел. Взор - подколодный. Черемис аль цыган?
Он запел:
А в залесье калина,
Пню я, молодец, поклонюсь...
- Мы игрецы, - усмехнулся Никита. - Строгановы от века игрецы.
- Как бы не проиграться, братец. "Черта в дом - не вышибешь лбом". Прыток ты.
- Я? Да что ж я - один разве? Аль уж вместе с дядей сплавить меня по Чусовой собрались?
- Что ты, голубчик, очнись, соколик! Ты же не тесина, чтоб тебя сплавлять по Чусовой. А только ты и на вепря один ходишь, да вепри, со страху, другой дорожкой бегают. Вот и с атаманом в особицу пуще всех рассыпался.
- А царского гнева за беглых воров боишься, - нетерпеливо сказал Никита, - землей закидай все, что в городишке против царского указу сделал. Боюсь, ох, боюсь, что и городишку-то придется тебе отдать воеводишкам.
- Вот ты ябеду и настрочи, - с той же скучающей холодной издевкой ответил Максим. - Я те и научу, как. На себя глядя. Все и выйдет в точности, что от тебя про нас с дядей слышим.
Никита передернул плечами.
- По мне хоть вовсе отступайтесь. Хоть сейчас. А из моей воли не выйдут тати. Шелковы, как малые ребята, будут. Завидущие глаза, хватит силы, залью. Не доходило и не дойдет до Москвы.
И опять, пожав плечами, Никита протянул руку к чертежу, к лежавшей на нем царской грамоте с восковой печатью, - к той, что пять лет была пустым даром, почти насмешкой, куском пергамента, валявшимся в ящике.
Но тут произошло неожиданное. Быстро Максим перехватил руку Никиты. Некоторое время они боролись. Потом неловко расцепили руки, не глядя друг на друга.
