В Розанов - Черный огонь
И вот речь Стеклова, отвратительно угрожающая Временному Правительству, и была поистине призраком какой-то гибели и безнадежности. Он сказал вслух всей России, читателям всех газет, т. е. жителям всех городов, что "Временное Правительство есть только мнимость", что "двоевластия в России нет, так как Совет Рабочих и Солдатских Депутатов на самом деле вполне единовластен", а Временное Правительство едва лепечет что-то, и лишь насколько ему дозволяет лепетать этот Совет, т. е. простые рабочие, простые солдаты (как заключал в уме своем читатель). Что все эти Родзянко, Гучковы, Милюковы, Коноваловы, Терещенко, Мануйловы и проч., испуганные донельзя, бессильные до прострации, только "счастливы исполнить", что им подсказывают могучие анонимы, приблизительно такие же анонимы, как Стеклов (на самом деле, Стеклов - не Стеклов, а какой-то Нахамкис; - фамилию мне говорили в Таврическом дворце, но я забыл и отчасти не разобрал; фамилия - не русская, и не малороссийская). Стеклов говорил все это со знанием участника и очевидца всего переворота.
Особенно презрительно он говорил и особенно сжимал сердце читателя, говоря о Родзянке, председателе Г. Думы: именно г. Родзянко все так привыкли уважать за дни переворота, чрезвычайно много ему приписывали, и уже мысленно строили ему памятник за этот переворот, когда он вел себя так тактично, предусмотрительно, особенно в телеграммах на фронт, к предводителям отдельных армий и к генералу Алексееву... Страшная минута, в которую собственно и был выигран переворот; вернее - одна из нескольких подобных минут, когда будущее колебалось на острие иглы, зависело в сущности и технически почти от одного слова, почти от одной фразы. И вот, все эти положительно страшные слова Родзянко говорил и телеграфировал как-то изумительно искусно, быстро, всегда вовремя, не ошибаясь в тоне, музыке и расчете на действительность: и ни разу не ошибся. Он был старым Кутузовым переворота. И тут как-то все согрела и заострила почти площадная грубость, выслушанная от Маркова 2-го с кафедры Г. Думы. "Он оскорблен", - он, старец и государственный человек. И вот "оскорбленный ведет корабль без руля". "И - все удается!!!" - "Благословение Божие!"
Вдруг этот Родзянко в изображении "Нахамкиса" (приблизительно) играл будто бы особенно мелкую, бессильную, прямо пошлую роль, а в сущности переворот совершил Стеклов-Нахамкис и его сто анонимных друзей. Так получалось во впечатлении, особенно не назавтра, а напослезавтра, и особенно не в Петрограде, а в Калуге, в Рязани, в Нижнем, на Урале, в Сибири. Чем гул дальше, тем он шире и неяснее. И гул этот как-то смял и выбросил Родзянко и выдвинул одну яркую точку: Стеклова и присных. Русь не могла не смутиться. Она, конечно, смутилась.
- "Кто же Гектор, и где Терсит?"
И вот, мне так радостно сказать дело... Но сперва об общем зрелище и впечатлении... Оказывается... что Совет Рабочих и Солдатских Депутатов - это не "уголок" и не охлократия (мысль если и не всей России, то все-таки очень многих, чрезмерно многих), а совершенно и четко правильные заседания, где собирается вообще Государственная Дума, и которая есть зала депутатов с кафедрою Муромцева-Хомякова-Головина-Гучкова-Родзянко, и - с кафедрою пониже, говорящего оратора. И она имеет такой же самый президиум, какой имеет Госуд. Дума, - где я увидел и красивого Церетели, дававшего памятный ответ П. А. Столыпину на его министерскую декларацию. Я думал почему-то, что он умер, чуть ли не писал ему даже некролог: и вдруг он - жив, - "вот", и лишь несколько постарел против того абсолютно студенческого возраста, в каком говорил, очевидно по поручению партии, ответ Столыпину. Он говорил тогда властно, твердо и необыкновенно музыкально. Его речь была прелестна, и это было отмечено всеми газетами, слушателями, без различия исповеданий и фракций. Сердце как-то шептало: "Ах, вот кого позвать бы в министры". Но на этот раз он не вымолвил ни одного слова. Говорили, что он произнес большую речь вчера (Великая Пятница).
Ораторы выходили один за другим, - и очень скоро речи их начали ограничивать. Совсем - как в Думе. "Не более 15 минут", "не более 10 минут". И вот эти речи... Большинство говоривших было солдаты с фронта, которые высказывали свой взгляд на отношение к Временному Правительству, и высказывали требовательно. Всегда называлась часть армии, от имени которой говорил оратор. Но говорили и не одни солдаты, но и рабочие, или "хотелось бы назвать рабочие". Ведь дело в том, что было-то "Собрание Рабочих и Солдатских Депутатов", - с исключением кого-либо еще. "Никого, кроме солдат и рабочих". Но тогда ... откуда же эти речи? И вот тут - большое, я думаю, - великое утешение. Это совершенное успокоение относительно будущего. Нет, господа, это не "без руля и ветрил".
Во-первых, ораторы определенно лучше, нежели как были в Г. Думе. А я еще слушал ораторов трех созывов. Ни одного мямлящего, комкающего речь; ни одного "распространяющегося" и "тонущего в словах". Речи вообще не для красноречия и даже не для впечатления, а именно - деловые, решительные, требовательные; или - разъясняющие вопрос, выясняющие положение, каково оно сделается для государства и для армии и самого народа, если отношение к Временному Правительству станет не только отрицательным, но хотя бы просто недоверчивым, не говоря уже о презрительном тоне речей и вообще всяких слов о нем. Имя Стеклова все почти ораторы упоминали, и все резко отталкивали смысл и тон его речи. "Армия не может твердо бороться с угрожающим врагом, если вы поселите в ней мысль, что за спиною ее власть двоится и колеблется". "Ей некогда размышлять, она должна получить ясный результат в голосовании: одна ли власть или две. За две она не будет бороться, при двойственности она моментально ослабеет". "Но она присягала Временному Правительству". "Пусть же Совет Рабочих и Солдатских Депутатов контролирует; это хорошо, что он контролирует, без контроля нельзя и без контроля погибла старая власть. Но самый контроль должен быть вдумчив, осторожен и не должен развиваться в намерениях соперничества собственно за власть, он не должен переходить в борьбу одной власти с другою властью". "Двух властей нам не надо, две власти - нестерпимы во время войны". "Что вы скажете об армии, в которой два командования: это не армия, а толпа на истребление врага". Все это слишком было внятно и для солдат, и, я думаю, для рабочих. Вообще это было совершенно ясно для зала (я сидел в самом зале, очень близко к ораторам, и до слова все слышал). Радикальная сторона речей, - и то лишь некоторых, а не всех, - высказалась в нежелательности, чтобы в состав министров вошел хотя бы еще один, сверх Керенского, представитель из самого президиума Совета Рабочих и Солдатских Депутатов, и вообще увеличения "коллективизма министерства", ибо это способствовало бы понижению революционной волны в стране, а волна эта отнюдь не должна понижаться, а должна сохранять свой уровень или даже еще подняться. Этот оттенок был; но и он был не во всех речах, наоборот, некоторые ораторы прямо высказались, что для увеличения престижа министерского состава, вообще Временного Правительства, было бы удобно увеличить состав его еще одним, так сказать, абсолютным радикалом. Мне это самому в голову не приходило: "Как, еще социалист-министр, и страна будет спокойнее?" Прямо сказка. Но она будет спокойнее в том отношении, что у страны будет меньше боязни, не буржуазно ли правительство. Очевидно, "буржуазия" - bete noire дела, положения и минуты. Я все себя слушал, проверял и спрашивал: "Уже не буржуа ли я?" Правда, я получаю 10000 р. в год; но ведь я же весь год, без отдыха и летом, тружусь? Тогда ведь "буржуа" все врачи, адвокаты - множество писателей, М. Горький, Л. Андреев, Амфитеатров, тогда "буржуа" Толстой; "буржуа" священники с богатыми приходами, редакторы всех газет и решительно все видные публицисты, журналисты, ученые и проч. Если так, - то отвратительно заподозрено собственно все умственное и все очень трудолюбивое население страны, - и тогда это действительно тревога: потому что кому же хочется быть "в политическом подозрении со стороны политической и гражданской благонадежности". Я не знаю достоверно, но мне передавали, что знаменитые социалисты германского рейхстага, Либкнехт и Бебель, имеют роскошные виллы, но только не около Берлина, а в Швейцарии, - и там отдыхают в промежуток между сессиями, запасаются голосом. Но неужели же можно серьезно назвать "буржуа" Либкнехта и Бебеля? Ясно, слово это надо произносить и применять поименно с большою, даже с очень большою осторожностью, так как настало время, когда из презрительного литературного смысла оно перешло в категорию слов политически опорачивающих, политически указывающих, - как на какого-то врага общества и врага государственного данного строя. Тут уже шуточкам не место, и злословию тоже не место. Тогда "буржуа" суть и Репин, знаменитый демократическими убеждениями, и Нестеров, и наконец сами Энгельс и Маркс, коему его "Капитал", непрерывно издававшийся и печатавшийся во множестве экземпляров, приносил несомненно не менее 10000 руб. в год. И вообще всякая "знаменитость" и "большой талант" тогда будут "буржуа". И не перейдет ли это в глухой рев народных волн: рубить у нации все золотые головы. Срубить и оставить одни оловянные. Тогда нация не процветет: а ведь с республикою мы явно двинулись к расцвету, и это-то, именно это окрыляет всех сейчас. Где же наши надежды? Не подтачиваются ли они в корне? Взлетевший кверху орел не заболевает ли в правом крыле?
