Сергей Кремлев - Политическая история Первой мировой
Золотом.
Такой вот был Витте «государственный деятель» и «славянофил» (как его аттестуют некоторые биографы на том основании, что он в юности тиснул пару статей в газете Аксакова «Русь» и записывался в «Священную дружину» графа Шувалова, из которой, присягнув на верность, быстренько вышел).
Много позже в предисловии к мемуарам уже покойного мужа Матильда Ивановна-Исааковна Витте-Нурок жаловалась: «При дворе, среди консерваторов, у либералов, в демократических кругах – всюду на графа Витте смотрели как на человека «чужого». Он искал блага своей родине, идя собственными путями, и поэтому имел мало постоянных попутчиков».
Итак, блага искал, возможности для делания блага имел огромные, но попутчиков на пути служения Родине имел мало. То есть один лишь граф Витте о России и радел, а рядом была ещё одна понимающая его радетельница – графиня Матильда. О Ротштейне и Ротшильдах, для которых Витте чужим не был, графиня не упомянула, надо полагать, исключительно из чувства ревности.
Витте оказался гением приспособленчества, услужливости и угадывания, «откуда ветер дует». И то, как прочно этот идеальный хамелеон связал себя с младых ногтей именно с интернациональными еврейскими финансовыми кругами, лучше многого показывало, кто в России всё более властно и своекорыстно «заказывает музыку».
И это не голословное утверждение, читатель. Вот как накануне Первой мировой войны описывал изменение внутрироссийской ситуации с начала 80-х годов XIX века журнал «Еврейская старина»: «В выходцах из черты оседлости происходила полная метаморфоза: откупщик превращался в банкира, подрядчик – в предпринимателя высокого полета, а их служащие – в столичных денди. Образовалась фаланга биржевых маклеров, производивших колоссальные воздушные обороты. Один петербургский еврей-старожил восхищался: «Что был Петербург? Пустыня; теперь же ведь это Бердичев!»…»
А вот ещё одно свидетельство, интересное настолько, что я просто приведу отрывок из воспоминаний графа Игнатьева «Пятьдесят лет в строю», относящийся к 1896 году:
«На одном из дежурств по полку (Игнатьев только что вышел в кавалергарды. – С. К.) ко мне прибежал дежурный унтер-офицер по нестроевой команде и с волнением в голосе доложил, что «Александр Иваныч померли». Александром Ивановичем все, от рядового до командира полка, величали старого бородатого фельдфебеля, что стоял часами рядом с дневальным у ворот, исправно отдавая честь всем проходящим.
Откуда же пришёл к нам Александр Иванович? Оказалось, ещё в начале 70-х годов печи в полку неимоверно дымили, и никто не мог с ними справиться; как-то военный округ прислал в полк печника из еврейских кантонистов (военные воспитанники, обязанные потом отслужить. – С. К.), Ошанского. При нём печи горели исправно, а без него дымили. Все твёрдо это знали и в обход всех правил и законов задерживали Ошанского в полку, давая ему мундир, звания, медали и отличия за сверхсрочную «беспорочную службу». И вот его не стало…
Я никак не мог предполагать того, что произошло в ближайшие часы. К полковым воротам подъезжали роскошные сани и кареты, из которых выходили нарядные элегантные дамы в мехах и солидные господа в цилиндрах; все они пробирались к подвалу, где лежало тело Александра Ивановича. Оказалось – и это никому из нас не могло прийти в голову, – что фельдфебель Ошанский много лет стоял во главе петербургской еврейской общины. На следующее утро к полудню полковой манеж принял необычный вид. Кроме всего еврейского Петербурга сюда съехались не только все наличные офицеры полка, но и многие старые кавалергарды во главе со всеми бывшими командирами полка. У гроба Александра Ивановича аристократический военный мир перемешался с еврейским торговым и финансовым. После речи раввина гроб старого кантониста подняли шесть бывших командиров полка… Таков был торжественный финал старой истории о дымивших печах».
Сам Игнатьев видел в рассказанной им истории всего лишь забавный курьез, но дыма, как известно, без огня не бывает. Гвардейские печи «задымили», а потом четверть века жить не могли без Ошанского, надо полагать, не зря. Похоже, кому-то очень уж надо было, чтобы за «дымовой завесой» гвардейских печей десятилетиями скрывалась неприметная, но, как видим, отнюдь не незначительная фигура. И картину Игнатьев невольно нарисовал скорее зловещую, чем курьёзную. Императорский Санкт-Петербург воистину становился Нью-Бердичевым.
Во главе Ленского золотопромышленного товарищества оказывается сын барона Евзеля Гинцбурга Гораций Гинцбург и сын Горация – Габриэль. В 1908 году к русской золотодобыче подключаются такой своеобразный «англичанин», как барон Джеймс де Гирш, и его банкирский дом. Гирш орудует также в Южной Африке, а это означает: на пару с Ротшильдами.
Не обошлось здесь и без могущественного москвича Самуила Полякова (чья дочь была замужем за де Гиршем), а также парижанина (бывшего петербуржца) барона-банкира Жака Гинзбурга.
Дмитрий Рубинштейн («Митька» Распутина) выходит в банкиры последней нью-бердичевской императрицы Аликс. И с 1891 года неофициальным, а с 1894 года уже официальным агентом российского Министерства финансов во Франции на долгие годы (до самой войны и позже) становится действительный тайный советник (чин II класса!), кавалер ордена Белого Орла, французский финансист Артур Рафалович.
Впрочем, непосредственно русскую землю Рафаловичи тоже без благодеяний не оставили: в Одессе имелся банкирский дом «Рафалович и сыновья». Лучшим другом Рафаловичей был помещик Абаза, племянник которого «организовал» России войну с Японией.
Возвращаясь же к Витте, можно подытожить: не уважая и не признавая новую «бердичевскую» ипостась «града Петрова», ни один финансист – ни частный, ни казённый – долго на своём месте не усидел бы. С другой стороны, возникшему союзу Нью-Бердичева, Парижа и Лондона невозможно было не привлечь к затеваемой европейской войне русского мужика в качестве мелкой разменной монеты для оплаты крупных комбинаций.
Глава 3. Россия и Германия – от сотрудничества к раздору
КОМБИНАЦИИ же задумывались серьёзные и серьёзно. То, что война лишь продолжает политику другими средствами, мир знал со времён Клаузевица. Будущая мировая война тоже была, естественно, средством. И в качестве такового она должна была обеспечить выполнение сразу трёх задач.
Надо было, скажем, сбить социальную напряжённость, которая нарастала и в Европе, и в Америке. Но это – в третью, впрочем, очередь.
Во вторую очередь война должна была дать невиданные ранее дивиденды. Особую прибыльность для Капитала военных государственных заказов хорошо объяснил американский публицист Гершль Мейер: «Даже тогда, когда 75–90 процентов производственной мощности компании используются для гражданского производства и только 10–25 процентов – для военных заказов, именно последние играют решающую роль для предпринимателей. Гражданская продукция покрывает расходы на материалы, амортизацию, заработную плату, жалованье служащим, аренду и прочее. А военная продукция дает чистую сверхприбыль».
Всё верно, ведь здесь платит особый, нерыночный потребитель. Цены на военную продукцию определяются не себестоимостью, а возможностями казны. Казна же развитых государств становилась бездонной за счёт наращивания государственного долга. Кредиторами выступали рядовые налогоплательщики, только проценты с долга выплачивали не им, а они сами.
Кровью…
Однако даже сверхприбыль играла вторую роль, а в первую очередь война виделась её организаторам как средство истощения европейских конкурентов Америки и выведения Америки на авансцену мировой политики.
А передел мира? Ведь считается, что Первая мировая война велась за новый передел мира, к которому рвалась Германия…
Что ж, германские устремления проявлялись внешне наиболее ярко, но не они были решающими. Да, молодой Рейх, как добрая немецкая кровяная колбаса с тмином, оказался нашпигован идеями агрессивного пангерманизма пополам с могучими крупповскими двенадцатидюймовыми стволами. Достаточно взглянуть на старую фотопанораму орудийного цеха десятых годов на заводе Круппа, где этих стальных «хоботов»» только в пределах видимости насчитывается с полсотни, чтобы понять, насколько война для капитала Германии была делом решённым. Но решённым в том случае, если старые колониальные державы не уступят им часть планетной добычи полюбовно, открыв колониальные рынки как для германского экспорта, так и импорта.
Аппетиты у Германии были немалыми, но их трудно было назвать непомерными: аппетит был по экономическому организму Рейха, быстро растущему и нуждающемуся в сырье и рынках сбыта.
Даже без войны немцы активно завоёвывали мир своим умением работать. Вот как русский дипломат Николай Николаевич Шебеко докладывал в 1911 году в МИД о планах развития Багдадской железной дороги: «В настоящем своём фазисе сооружаемый путь представляет уже прекрасный сбыт для изделий германских фабрик и заводов, так как весь железостроительный материал доставляется из Германии. В будущем законченном виде дорога даст возможность германской промышленности наводнить своими продуктами Малую Азию, Сирию и Месопотамию, а по окончании линии Багдад – Ханекин – Тегеран также и Персию».
